– Откуда?
– Тебе нравится тема? Это из новой оперы Паизиелло «Нина, или Безумная от любви». И в Италии, и в Париже все от «Безумной» без ума, – граф улыбнулся невольному своему каламбуру. – И у нас во всех театрах ее разучивают. Да и не только в театpax. В кружке музыкантов из дворян готовят всю ту же «Нину», решили показать свои актерские способности императрице. Долгорукая, возомнившая себя певицей, взялась за партию героини. Сказывала, что есть трудные места. Но не для тебя, не для твоего голоса.
– К нашему балу мы не осилим новую постановку.
– А что, если?.. Сие даже хорошо, что не успеем, – неожиданно заключил молодой хозяин Кускова. – Для разнообразия попросим дворян, поставивших в Москве «Нину, или Безумную», дать нам спектакль здесь. А тебе, Пашенька, предоставим право судить о его достоинствах.
– Разве... возможно? – обомлела Параша.
– Отчего нет?
Грустно прошло первое лето без старого хозяина, грустно началось и второе.
Кусковский летний театр стоял пустым под знойным небом. Так странно это – пустой театр. Бродя по парку, Параша подходила, заглядывала за дощатые шпалеры, будто надеялась, что именно там осталась по молодости беззаботная, довольная одним днем, одним часом жизнь. Прыгали со скамьи на скамью воробьи.
Репетиции не удавались, утомленный и не очень здоровый Николай Петрович раздражался, кричал на актеров, после надолго запирался в своих покоях. Параше он сказал, что траур кончился и надо начать новую жизнь с празднества в Кускове.
– Примешь гостей моих. Как хозяйка.
Ахнула про себя: снова все та же затея. Но отказать ему на сей раз не решилась. Только спросила:
– Не боитесь? Люди злы. Не отомстят ли вам за то, что правила их нарушите?
– Меня? Да они перед деньгами моими на цыпочках. И в моем доме... Нашем доме!
– А я боюсь.
– Пашенька! Решить судьбу нашу может только брак. Сделаем первый шаг. Ты же актриса. Сыграй роль хозяйки, в конце концов. Пусть привыкают.
Платье, выписанное из Парижа, было сложного красно-гранатового цвета, отливающего синевой, с большим кринолином и затейливыми оборками. Параша не скрывала восторга, рассматривая и примеряя его. Шло к глазам, так и льнуло к ланитам, к блестящим, как вороново крыло, волосам. И к фигуре оно подходило как влитое. Граф тайно любовался Парашей, когда она крутилась перед зеркалом, то приближаясь к нему, то чуть-чуть отступая. И, как истинная женщина, в какой-то миг она словно уходила в него совсем, увидев там, за стеклом, себя иную...
Она и впрямь была иной в этом наряде... С возрастом расцвела, похорошела, даже подросла его Пашенька. Но стройности лишней не бывает.
– Сюда пошел бы высокий фонтанж, – предложил Николай Петрович, приподняв ей локоны надолбом.
Согласилась:
– С плодами и листьями вяло-зелеными, да?
– Я вызову куафера из Москвы, чтобы убрал твои волосы, как задумано. А драгоценности... Нет, не цепи, – бриллианты, отписанные мне батюшкой. Бриллианты облегчат бархат.
Молодой граф, следуя традициям отца, на празднествах не экономил.
Весь цвет московской аристократии собрался в Кускове. Огромный танцевальный зал показался тесноватым. В мужских компаниях обсуждалась ситуация при дворе, которая явно шла к перелому – казалось, только сама императрица не считала лет, проведенных на престоле, и не замечала собственной старости. Великосветские франтихи, сбившись в стайки, были заняты пересудами о любовниках Екатерины. Но рано или поздно разговор должен был коснуться сплетен на местные сюжеты.
– Где обольстительница нашего хозяина? – спросила одна дама другую. Не громко спросила, но и не тихо, а так, чтобы все желающие могли принять в разговоре участие. – Она, я слыхала, танцорка...
– Танцорка сумела то, чего не сумели знатные невесты, – ехидно заметила костистая старуха со следами былой красоты. Весь вид ее говорил: мне бы да молодые годы...
Вмешался и князь Долгорукий, родственник Шереметева, один из тех, кому был особенно невыгоден безумный союз графа и крепостной крестьянки. «Балкон», нелепо качнувшись в сторону сплетничавших, пробасил:
– Она не танцует, она поет. Но что толку-то?
Модницы собирались спросить, какой толк имеется в виду, но в это время Вороблевский, взявший на себя обязанности церемониймейстера, дал знак музыкантам.
Открылись дальние двери, но за ними было пусто. Музыканты повторили несколько тактов мазурки и снова замолкли. Граф неприлично задерживался. По толпе пошли шепотки: «Что случилось? В чем же дело?»
Если бы собравшиеся могли быть свидетелями той сцены, которая произошла в «светелке»! Сколько пищи они получили бы для пересудов!
Зайдя за Парашей, граф нашел ее вовсе не в ослепительном наряде. И произведение куаферского искусства на голове отсутствовало.
– Как понять? – грозным с Парашей граф быть не мог, но рассерженности своей, своего неудовольствия на сей раз не скрывал.
Прижалась к нему всем телом:
– Вы скоро поймете, что так лучше. Поверьте мне.
Времени на спор и тем более на ссору не было...
Как только Николай Петрович появился в дверях об руку с Парашей, гости замерли – не столько от почтительности, сколько от неожиданности. Вот так открыто демонстрировать свою привязанность к актрисе? К крепостной? А граф между тем провел свою спутницу к центру зала.
– Хочу вам, моим друзьям, представить лучшую певицу моего театра Прасковью Ивановну. Эта женщина – незаменимый помощник мне в делах артистических и музыкальных. Но особенно я ей благодарен за поддержку в трудное время после смерти родителя моего. С нею вместе посмотрим мы спектакль, который поставлен любителями для показа в дворянском клубе и любезно привезен исполнителями сюда.
Хоть бы кто сказал слово. Ни вздоха, ни шепота – тяжелое мрачное молчание. Знать в упор рассматривала Парашу.
...Она долго сомневалась, выбирая наряд. Долго не решалась ослушаться графа. И все-таки остановилась на строгом темном платье под горло, – ни одного украшения, только большой медальон с портретом Николая Петровича. Правильно выбрала: так вот, закрытой тканью, легче под недобрыми взглядами.
Наконец зашептались. Чуткий слух улавливал издали: «Вот эта и...» «...Больше похожа на инокиню, чем на любовницу...» Какая-то барынька решилась: надо же кому-то указать этой девке ее место. Заговорила с Парашей по-французски, и не только о погоде-здоровье, но и о сюжете «Безумной Нины», а значит, о любви, измене, о модных романах, перепевающих те же мотивы. Параша вела разговор спокойно, уверенно, на равных, и поразила всех свободой и остротой своих суждений.
Княгиня Долгорукая, новоиспеченная супруга «Балкона», была уязвлена тем, что ее пригласили петь перед простолюдинкой и рабыней, однако отказать Николаю Петровичу не могла: слишком далеко отходить от него – значило отходить и от богатства, из которого нет-нет да и перепадало обедневшим племянникам. Но уж кольнуть при всех, как бы нечаянно, как бы не думая... Как бы не зная о скандале в благородном семействе, в которое вошла после недавнего венчания... Не отказать же себе в таком невинном удовольствии.
Вот уже она щебечет, стоя рядом с Парашей и обращаясь к ней как к «своей»:
– Вы, разумеется, понимаете, «Нину» мы не могли доверить крепостным актерам. Дело не в вокале – среди наших девок и крестьян есть голоса, но в сюжете о сильных чувствах, о безумии из-за любви... Требуется тонкость души, они же все делают из-под палки. Только аристократы способны на истинную любовь («Получай!»). Вы согласны?
Все замерли. Как выкрутится любовница графа, чем ответит на «простенький», «глупенький» даже выпад графской родственницы? Коли станет притворяться дворянкой, тут же и спросить, какого рода, по какой линии. И прочее, и прочее...
Так нет ведь, не стала!
– Я сама подневольна, сударыня, – ответила Параша, – и вряд кто-либо в этом собрании не знает этого. (Кроткая-кроткая, а уколоть тоже умеет, с досадой отметила жена «Балкона».) Я часто бываю с людьми низшего круга, ибо по рождению принадлежу к ним. Среди них встречаются и такие, о каких вы ведете речь. Но есть и такие, что трудятся истово, потому как Господь заронил в них искру таланта. Я более согласна с известным вам всем Беранже, который указует не на происхождение и чины, а на человеческую натуру.
Кто мыслит, тот велик –
Он сохранил свободу.
Раб мыслить не привык,
Он пляшет вам в угоду.
Рабы случаются и среди лиц, вознесенных судьбою высоко, не так ли?
Жена Долгорукого вынуждена была, хотя и с кислой миной, но кивнуть. И гости закивали, помимо собственной воли. Только митрополит московский Платон делал это с полною охотою.
– Я слышал ваше пение, Прасковья Ивановна, – подошел он к Параше, – оно божественно. Ваше женское, человеческое достоинство тоже заслуживает всяческого восхищения, – и на глазах у изумленных гостей первый священнослужитель Москвы поцеловал крепостной актрисе руку.
