— Генерал-лейтенант в отставке у нас жил тут… И не так много ему лет было… восемьдесят, кажется. Только не больше… Только он, знаете ли, как спросят его бывало: "А как ваше здоровье?" — он… он сейчас же: "А вам какое дело?" — и начинал этак ногами даже топать, — очень серчал… Хе-хе… Все будто кругом смерти его желали, — вот он в чем… подозревал всех… Так же если кто спросит: "А сколько вам, ваше превосходительство, лет?.." просто, знаете ли, из себя выходил…
Алексей Фомич смотрел на него, слушал его бормотанье и думал обиженно: "Как же это он так? Ни малейшего сочувствия мне, а говорит о чем-то своем… Вот что значит глубокая старость!"
Но, как бы проникнув в его мысли, старец, сначала старательно и беззвучно пожевав губами, проговорил, наконец, глядя на Алексея Фомича в упор:
— Ваш сын… А почему же… почему вы этого ему не воспретили?.. Я говорю об этой самой вот покупке дома… Зачем?
— Хотел он, чтобы своя у него была мастерская, — объяснил Алексей Фомич. — В этом он подражал мне, своему отцу, — но должен сказать, что ведь и всякий художник этого хочет, если он — талант, а не… какой-нибудь учитель рисования в низших классах женской гимназии. Художник же талантливый должен расти, каждый день расти, как молодой дуб, как… слоненок!.. Должен занимать все больше и больше пространства, должен захватывать все больше и больше от жизни!.. Стяжатель он должен быть, да, — стяжатель все новых и новых впечатлений, а не толочься на одном месте!.. И что награбил у жизни глазами художник, тащи в свою мастерскую!.. Но, однако, награбленное это не прячь бесполезно, а пускай немедленно в оборот, — создавай картины!.. Картины, — вот цель жизни художника! А где же писать картины, если нет своей мастерской? Вот Суриков жил в Москве, и что же? Ведь он даже и мастерской своей не имел! Разве это не пощечина искусству? Какая-то полутемная комнатенка, гитара висит на стене, как у ротного писаря, бюст глиняный в углу на полу торчит, — и уж много лет он там торчит, а зачем? Это, видите ли, его, Сурикова, меценат Мамонтов от скуки лепил, — свя-тая реликвия!.. Ну, возьми да и выкинь его ты к черту, — зачем же он у тебя торчит и пыль разводит?.. А комнату для работы над картинами ему, видите ли, Исторический музей дал! Исторический, видите ли, музей должен был ему мастерскую дать, Сурикову! Автору "Боярыни Морозовой" и "Утра стрелецкой казни"!.. Нет, скажу я вам: мастерская для художника — это… это альфа и омега, — это прежде всего, Петр Афанасьевич, — и сын мой правильно поступил, раз заработал для этого деньги… Это-то правильно, да… Но потом… потом он приезжал продавать за бесценок свою мастерскую, потому что началась война и его должны были взять туда, где отрывают художникам правые руки… чтобы больше уж не думали они о живописи!
— Да ведь кажется… кажется мне, идет дело к тому, что… уж не нужна никому станет живопись вот-вот… — вставил Петр Афанасьевич, лишь только сделал передышку Сыромолотов. — Пушки теперь, пушки картины пишут… И такие это картины, что хоть не смотри их… И, скажу откровенно вам, неприятно, нет, неприятно мне, что я… до этих картин дожил… И го-раз-до бы лучше было мне, если бы, скажем так… умер бы я раньше… перед войной… да.
— А почему же именно было бы лучше? — оживленно спросил Алексей Фомич, не вполне поняв старца.
— Почему?.. — Петр Афанасьевич несколько как бы задумался, но ненадолго. — Потому что умирать человеку надо вовремя, — вот почему… Понял, зачем люди на свете живут, уважение к ним приобрел, — вот… вот тогда ты и помри с миром… "С миром", — это не зря ведь… так говорится… "С миром", а не "с войною"!.. Не "с войною" — вот что… Не доживай до того, чтобы уж и уважать людей было бы тебе не за что… и чтобы… и понимать бы ты даже перестал, зачем люди живут! — Помолчал немного, поглядел на зятя-художника внимательно и договорил: — Не знаю, понятно ли… для вас, Алексей Фомич, я сказал, а только… иначе уж сказать не умею…
— Нет, отчего же, — я вас понял, понял, — успокоил его Алексей Фомич. Потому и понял, что сам иногда так же думаю… Думаю, да, но-о… не желаю так думать, — в этом разница! Нахожу доводы, чтобы так не думать… и вот почему. Живопись — это мысль, мысль, воплощенная в краски… А без мысли человек — что же он? Мычать, траву щипать и жвачку жевать? И хвост у него непременно вырасти должен: не умеешь мыслить, — махай хвостом!.. После этой войны будет всем ясна катастрофа с мозгом! Способность мыслить замрет надолго, и не у нас только, а во всей Европе… Разве в германской, австрийской, французской, итальянской армиях нет художников, поэтов, молодых философов, людей науки? Есть сколько угодно, и могли бы они вон на какую высоту двинуть человеческую мысль, а их заставляют валяться в грязи в каких-то там вонючих окопах!.. А почему они поз-во-ля-ют, — вот как надо сказать во всеуслышанье, — почему позволяют обращать себя в свиней, известных любителей грязи?.. И что это за Цирцея такая, которая могла обратить их в свиней?.. Это… это сплав Вильгельма, Франца-Иосифа, Николая, Георга, Пуанкаре и еще нескольких негодяев, надевших юбку Цирцеи!.. И разве все другие — не Цирцеи, а того же пола, как и Цирцея, — матери, сестры тех, кто отдан на съедение в эту войну, совсем неспособны ни мыслить, ни даже пикнуть? Разве не могут они все вместе, — только непременно все вместе, завопить: "До-воль-но!.." Да так завопить, чтобы и никаких пушек не было бы уж слышно?.. Почему же они молчат, хотел бы я знать? Разве они рожают детей и дрожат за них, пока они понимают в жизни столько же, сколько слепой щенок в астрономии, разве затем они все это, чтобы кто-то забрал весь смысл их жизни и обратил их в свиней? Почему все терпят вот уже два года эту сумасшедшую воину и никто не протестует?
— А каким же образом… могли бы они… протестовать? — с заметным любопытством спросил старец, поднимая повыше нависшие было на глаза белые брови. — Писать об этом в газеты? А газетам разве позволят… это печатать? Не-ет! Нет, не позволят такое печатать, нет…
— Выйти на улицы, — вот что должны сделать женщины!.. Выйти на улицы всем, везде, во всех городах и селах сразу, — тогда это будет внушительно! Выйти и кричать: "Довольно!"
Так как Алексей Фомич, увлекшись, сам выкрикнул это, не соразмерив силы своего голоса с небольшими комнатами невредимовского дома, то отворила дверь и вошла обеспокоенно мать Нади, Дарья Семеновна, и Петр Афанасьевич тут же обратился к ней с видом настолько серьезным, что она могла принять его вполне за шутливый:
— Вот что вам надо делать, Дарья Семеновна, — выйти на улицу и там кричать: "Довольно войны!.. Сыты мы вашей войной!.. Прекратить немедленно!"
Алексей Фомич удивился, что старец проговорил это, хотя и сильно тряся головою, но без обычных для него пауз, и, представив свою картину «Демонстрация», на которой он шел вместе с Надей и двумя студентами, братьями Нади, сказал значительно:
— Этот-то выход на улицу и можно будет назвать голосом народа!
О том, что на фронте в Галиции серьезно ранен сын Алексея Фомича, знала уже Дарья Семеновна: он рассказал это ей тут же, с приходу, когда не видел еще старика Невредимова. И она не только покачала сокрушенно головой, но еще и потянулась к его губам своими в знак семейного сочувствия в беде. Нашла и слова утешения, что теперь уж Ваню выпустят в отставку, а что касается бицепса, заметила, что бицепс — это ведь не вся же рука, что и кроме бицепса на руке много мускулов, и авось они приучатся его, этот вырванный бицепс, заменять и двигать руку.
— Да, вот, и в самом деле, — отозвался на это обнадеженный Алексей Фомич. — Лишь бы только пальцы могли шевелиться вполне послушно, лишь бы кисть они могли держать крепко, — кисть, карандаш, уголь!.. Ведь техника-то у него уже есть, — ее бы, технику, не потерять совсем, — совсем, — это важно! — а что она окажется, конечно, неминуемо ниже, чем была, это… это, может быть, и преодолимо, а?.. Лишь бы не было каких-нибудь осложнений при лечении, как это иногда бывает…
Теперь, войдя, Дарья Семеновна глядела несколько непонимающе, почему это вдруг расшумелся Алексей Фомич, и он вложил в ее спрашивающие глаза:
— Женщины, Дарья Семеновна, — ведь это же половина человечества, а после больших войн, — это уж нам говорит статистика, — их становится больше, чем мужчин, и если они о себе не заявляют громко, то кто же виноват в этом? Только они же сами! И мне, — лично мне, — должен вам признаться в этом, кажется вот теперь, что война их раскачает, и не у нас только, а во всем мире, — культурном, разумеется, мире, который и войну эту затеял… Но у нас в особенности! Если не женщины, то кто же? Женщины должны начать у нас революцию, — вот к какому выводу я прихожу!
Захлопотавшаяся по сложному хозяйству, весьма уже пожилая, мать восьмерых детей, кроткая на вид Дарья Семеновна совсем не похожа была ни на какую деятельницу революции. Она только слабо, одними уголками губ и глаз улыбнулась на то, что было сказано ее зятем с таким подъемом, а между тем ведь ни на одну минуту не могла забыть она, что все пятеро сыновей ее были взяты в армию…
