– Это, должно быть, очень подробный эскиз, – пробормотала Тессина.
Я почувствовал, что краснею, и кашлянул, скрывая смущение. Однако кашель отстал не сразу, а когда он прошел, я поднял глаза и увидел, что Тессина по-прежнему стоит в идеальной позе. Только глаза блестят.
– Именно это и требуется маэстро, – примирительно сказал я.
Потом посмотрел на то, что нарисовал. Боже правый! Я быстро смазал несколько линий и добавил еще больше, размывая почти обнаженную фигуру – фигуру с поразительно прекрасными грудями, с ногами, вибрирующими от упругой энергии, но совершенно без лица. Мысленно лихорадочно перекрестившись, я одел Богоматерь и продолжил работу, ожесточенно сосредоточившись на ступнях. Я вырисовал их добросовестно и тщательно.
С руками все получилось легко – я умею рисовать руки, потому что Филиппо заставлял меня работать над ними снова и снова, веля делать наброски моих собственных кистей, его, моей матери, пока они не оживали. Руки Тессины нарисовать было просто: легкие, изящные и гладкие. Мне не приходилось беспокоиться из-за мозолей, распухших суставов или возраста. Я закончил первый большой палец и три других, когда Тессина кашлянула. Я неохотно поднял взгляд, потому что прятался за бумагой, пытаясь казаться спокойным и деловым.
– Мне нужно в уборную, – прошептала она.
– Иди, иди! – ответил я слишком уж громко, отмахнувшись от нее.
Я смотрел, как она медленно и аккуратно идет, чуть покачиваясь, к крошечной комнатке, где, как я уже выяснил, имелась дыра, выходящая над маленьким вонючим закутком между домами: там росла крапива, валялись груды гнилых отбросов, костей животных и блестящих смоляных куч дерьма. У стены громоздился труп свиньи, сине-желтый и раздутый вдвое. Оттуда и шел всепроникающий скверный запах. Фыркнув при воспоминании о нем, я добавил немного грязи у Тессины под ногтями.
– Можно мне посмотреть? – Она вернулась.
– Нет! То есть пока нет, – отозвался я. – Суеверие. К тому же у тебя нет лица.
– Ты такой основательный, Нино Латини. И у тебя уже почти закончился уголь.
– Не совсем.
Однако вокруг моих ног уже валялось изрядное количество огрызков.
– Не шевелись, пожалуйста, – добавил я, как настоящий профессионал.
– У тебя все лицо в угле, – заметила она.
– Значит, удачно сложилось, что я рисую тебя, а не наоборот, правда? – огрызнулся я.
– Все в порядке? – вопросила тетя Маддалена.
Она сидела за щербатым столиком, прижав к носу платок, намоченный в венгерской воде[14], и читала псалтырь, но я знал, что она все время одним зорким глазом следит за племянницей.
– Да, да! Просто сломал угольную палочку.
Я случайно поймал взгляд Тессины и залился краской. Недоумевая, каким дьявольским чудом моему дяде удавалось делать и заканчивать хоть какую-то работу, я снова начал трудиться над левой рукой Тессины.
Вскоре после этого мы прервались на обед. Ноги были закончены, руки почти – я завершу их, когда сделаю лицо, чтобы придать эскизу некоторое единство. Мы с Обезьяной вышли поискать харчевню, оставив Тессину с теткой, которая принесла с собой корзинку с едой. Весь день уйдет на то, чтобы нарисовать лицо Тессины, и я не представлял, как собираюсь с этим справиться.
Но в итоге это оказалось нетрудно. На самом деле время прошло даже слишком быстро. Едва я прикоснулся новой угольной палочкой к бумаге, в памяти всплыл очищенный образ Тессины, и уголь словно сам собой принялся чертить весь свет и тени, светотень, совершенство ее губ, тонкий пушок, почти невидимый, кроме как на свету, который мерцал у нее на лбу… Я нашел вкус, понял я. Вкус и аромат Тессины, не во рту, а на бумаге. Это было открытие, сделанное мной на кухне, где неприглядная смесь зелени, мяса, порошков пряностей и масла или воды встречается с алхимией огня и объединяется, чтобы одарить тебя, повара, чем-то сильно отличающимся от смеси составляющих. Так произошло и с рисунком. Когда он был закончен, на полу уже лежали очень длинные тени, а глаза у меня слезились.
– Вот, – сказал я. – Теперь достаточно.
Тессина потянулась – я не смотрел, не мог вынести вида того, что шелк делал на ее коже, – и пошла вперед. Я услышал резкий вздох тети Маддалены, но Тессина проигнорировала его. Она подошла ко мне, и я отступил с ее дороги, услужливо, почтительно. Она ничего не сказала, но смотрела на эскиз очень долго. Она дышала – я нет. Мой взгляд метался по рисунку, находя все, что мне стоило бы сделать. Тетя поскребла спинку стула и многозначительно покашляла. Тессина повернулась ко мне. Вся непринужденность оставила ее, вся веселость. Она переводила взгляд с меня на эскиз и обратно. Открыла рот, как будто собираясь что-то сказать, и я вспомнил маленький промежуток между ее передними зубами. Все исчезло: рисунок, комната, доски под моими ногами. Словно огромная молния ударила в студию Козимо Росселли. Остались только мы двое, Тессина и я, висящие в золотом пространстве, в облаке золотых пылинок.
В этот момент тетя схватила ее за руку – совсем не ласково. Я отступил и поклонился, уставясь на черные кончики собственных пальцев. Когда я поднял голову, тетя уже увела Тессину в дальний угол. Наконец я перевел дух, и в мой нос вползла нить какого-то запаха. Соль, лимон, розовая вода, уксус, корица… Это был призрак Тессины, кружащийся в пространстве там, где она только что стояла. Я вытер лицо руками, зная, что они оставляют черные полосы, но мне было все равно. Обезьяна прокрался к мольберту. Я отвернулся, чтобы не смотреть на него, но Тессина стояла ко мне спиной – лишь белая тень в тенях.
– Это хорошо, – сказал Обезьяна.
– Да? – спросил я, едва понимая, о чем он.
– Мм… Лучше бы ты придал ей чуть больше… – И он изогнул пальцы так, что его ладони превратились в двух перевернутых крабов, хватающих воздух.
– Это Дева Мария, – огрызнулся я.
В это время тетя Маддалена, которая бросала все более тревожные взгляды на дверь уборной, помогала Тессине с последними деталями платья. Когда скромность племянницы была удовлетворительно ограждена, тетка что-то шепнула Тессине на ухо и уплыла в уборную. Дверь закрылась, и на мгновение воцарилась тишина. Потом откуда-то снизу раздался приглушенный взрыв. Тут же неописуемо чудовищная вонь ворвалась в окно, и через секунду раздался отчаянный вопль из-за двери туалета. Я распахнул дверь и обнаружил тетю Маддалену практически в обмороке у стены. Жужжание мух превратилось в рев, и я украдкой заглянул в дырку. Свинья лопнула на жаре, и ее раздутый труп разлетелся на кусочки.
За моим плечом появился Обезьяна, и вдвоем мы выволокли тетку в студию. Здесь она окончательно потеряла сознание, чуть не повалив при этом Обезьяну.
– Давай вытащим ее в коридор, – сказал я. – Там запах послабее.
Мы вынесли – наполовину на себе, наполовину волоком – тетю Маддалену на выложенную камнем лестничную площадку.
– Подожди здесь с ней, – сказал я Обезьяне. – Принесу ее платок.
– Почему я? – пожаловался он, с отвращением глядя на женщину в обмороке.
Не обращая на него внимания, я проскользнул обратно в студию.
Тессина стояла рядом с мольбертом, держа флакон с венгерской водой. Я обнаружил, что пялюсь на безукоризненное сердечко ее лица, как будто все еще рисую его: глаза васильковой синевы и миндалевидной формы припухли от слез, но это я запоминать не хотел. Мои пальцы смахнули слезы с ее лица, и я попробовал их, закрыв глаза, – соль улеглась на моем языке странными кристаллами.
Тессина поймала мои руки и крепко зажала между своими ладонями. Потом она бросилась меня целовать. Ее спина изогнулась, когда моя ладонь проскользнула по бороздке ее позвоночника, плывя над жаром кожи. Во рту у меня стоял вкус шафрана. Полетели золотые мотыльки.
– О Господи! – простонал я, когда она тихонько отодвинулась от меня. – Тессина… Я пытался забыть тебя. Но разве это возможно?
– Я тоже пыталась забыть о тебе. Я заставила себя. Я не могла прийти опять в сад, потому что… потому что… – (Мы оба говорили хриплым рваным шепотом, полуобернувшись к двери.) – Лучше бы я никогда не рождалась. Потому что теперь я больше никого никогда не полюблю. Я никогда не полюблю Бартоло Барони. – Она издала рыдание, сухой, страшный вздох отчаяния. – Dio mio… Я не перенесу этого.
– Тессина, я всегда любил тебя… – Я чувствовал, как слезы текут по моему лицу. – Я должен был сказать тебе раньше.
– Ты не понимаешь. Бартоло возвращается.
– Он уедет опять. Он все время возвращается во Фландрию.
– Не в этот раз. Мой дядя… – Она отпустила меня, и ее руки взлетели к губам.
– Что с твоим дядей?
– Он сказал Бартоло, – прошептала она сквозь пальцы.
– Я не понимаю.
– Дядя написал Бартоло во Фландрию и рассказал ему… – Она схватила мою руку и грубо прижала к своей груди. В ее прикосновении совсем не было нежности. – Вот! Что они выросли! Что я готова стать его женой! Бартоло уже в Генуе. Он будет здесь… даже не через неделю, и он велел готовиться к свадьбе. Он даже заказал эту картину.
