От сердца у него отлегло, он перевел дыхание — вывернулся, даже самому понравилось.
— Тогда отнеси и отдай, — Замтарадзе махнул рукой.
Чониа постучал в дверь Мурмана и вошел.
— Не говорите Отиа про наш разговор с Чониа, — попросил Замтарадзе.
Когда я после завтрака вернулся в палату, у Кучулориа уже готов был утренний гоми. На стуле стояли четыре миски. Табуретку, на которой покоился котел с гоми, он пододвинул поближе к Квишиладзе, принес сыра, и, как это повелось в последние дни, Квишиладзе стал делить пищу, ничего не положив, однако, в миску Чониа. Он сунул руку под кровать, вытащил окорок и, срезав тоненькие кусочки, разложил их по мискам.
— Ткемали заправим, вон бутылка стоит, — сказал он. — Беречь надо, кто знает, как дела пойдут.
Кучулориа свою миску поставил поближе к Варамиа. Он был явно не в духе — видно, надеялся, что завтрак будет поплотнее.
— Есть вместе будем, — сказал Кучулориа Варамиа. — Ложку из твоей миски тебе, ложку из моей — мне, а то пока я тебя покормлю, мой гоми остынет, вкус уже не тот будет.
— Почему Чониа обделили? — спросил Варамиа.
— Животом мучается, нельзя ему, — фыркнул Кучулориа.
— Вчера мучился, сегодня вроде полегче.
— Он моего, слава богу, как следует попробовал. Столько нажрал, что и, впрок не пошло. Все — мое, и мне лучше знать, кому давать, а кому — нет! — твердо сказал Квишиладзе.
— А я говорю разве, чтобы ты его своим кормил? — вступился Варамиа. — Гоми и сыр — от доктора Мурмана. Он на всех дал. Что виноват Чониа перед богом и тобой — это одно. А гоми и сыр ему положены, и его долю вы должны ему отдать. Раз за справедливостью дело стало — вот вам она, справедливость.
— Ты что, спятил? Какая там справедливость — полно молоть! — вспылил Квишиладзе.
— Да-да, конечно, конечно, — зачастил Кучулориа. — Чего это ты вступаешься за подлеца? Это как понимать, а?!
— Я никогда и ни за кого понапрасну не вступаюсь, — спокойно ответил Варамиа. — Что скажет доктор Мурман, если узнает? Я за справедливость. Отдайте Чониа его долю из того, что дал Мурман!
И опять притихла палата.
— Что еще нужно этому несчастному? — сказал я Замтарадзе. — Сам он без чужой помощи куска хлеба положить в рот не может. Обозлит всех, и некому будет его кормить. И жаловаться он не будет — не такой это человек. С голодухи отдаст богу душу, и поминай как звали.
— Вот что я надумал! — объявил Квишиладзе. — Кучулориа, переложи из миски Варамиа кусок моей свинины себе. Так-то. Теперь поди сюда и это гоми положи Чониа. — Квишиладзе вынул из своей миски кусочки окорока и отодвинул миску от себя. — Варамиа-батоно, я не стану есть гоми и сыр, поднесенный Мурманом, мне своего хватит, и я благодарен доктору Мурману — он помог мне перебиться, пока у меня своего не было. Ну, как? Теперь — по справедливости?
— Теперь — да. Пусть так и будет! — согласился Варамиа, но было ясно, такого поворота дела он не ожидал.
— Неси сюда свою миску, Кучулориа, и оставь в покое этих справедливых и честных людей! — медленно и внятно произнес Квишиладзе.
Кучулориа съел гоми с кусочками сыра и пожевал совсем крохотные кусочки мяса. Квишиладзе уплетал не на шутку. Варамиа сидел на своей постели и уныло глядел в свою миску. Чониа лежал спиной ко всем, не шевелясь, и, видимо, соображал, что ему теперь делать. Вдруг он вскочил, пересел к Варамиа и поднес к его губам ложку гоми.
Вошел Туташхиа.
— Остыло все! — встретил его Замтарадзе.
— Ну и отделали тебя, беднягу, — услышали мы голос Варамиа. — Это же надо так измордовать человека.
— И тебе, Варамиа, перепало не меньше. Ешь и помалкивай.
— Больше всех и больнее всех достается всегда таким варамиа, — тихо сказал Туташхиа. — Можете мне поверить.
— И все же ты оказался прав, Отиа-батоно, — промолвил Мосе Замтарадзе немного погодя.
Дата Туташхиа удивленно посмотрел на Замтарадзе.
— Вот и утряслось все, — сказал Замтарадзе. — Каждый сверчок на свой шесток попал. Смотрите: Квишиладзе любит что послаще. Послаще ему и досталось. Кучулориа — лиса, такие лакейством живут. И он свое место занял. Чониа, правда, не досталось, сколько он заслужил, но все-таки всыпали ему — дай бог. Только честный — несчастен. У справедливого хлеб должен быть, но только лишь хлеб — ничего больше. Поглядите, Варамиа ничего, кроме гоми, и не досталось. Все образовалось само собой.
— Что так сложилось — это правда, — сказал Туташхиа. — Но неужели только так и должно все получаться. Они сожрали друг друга, и теперь они уже не люди.
— Ты слишком хорошо о человеке думаешь. А он вон каков. Отиа-батоно! — Замтарадзе кивнул в сторону большой палаты. — Какие они есть, такую по себе и жизнь устраивают. Ты первый сказал мне, и теперь я сам это понял — никогда не надо вмешиваться в чужие дела и в чужую судьбу. Кормили мы их, кормили, а что путного получилось? а
— Я не говорил, что никогда не следует вмешиваться. Я не буду вмешиваться до тех пор, пока не пойму — что лучше, вмешаться или остаться в стороне. — Туташхиа взял книгу и отправился на балкон.
А в лазарете и правда воцарилось спокойствие. На следующий день мой дядя назначил Квишиладзе прогулки по часу три раза в день и снял гипс с рук Варамиа.
Прошло еще дня три-четыре. Все шло по-старому. Чониа и Варамиа ели гоми и сыр Мосе Замтарадзе, думая по-прежнему, что их угощает Мурман Ториа. Кучулориа получал из этих даров свою долю, а Квишиладзе каждое утро отрезал ему по кусочку мяса. Зато сам Квишиладзе обжирался, как мог и сколько влезало. Я наблюдал за ним, и у меня составилось впечатление, что он старался как можно быстрее сожрать все, что получил.
Замтарадзе совсем поправился, только немного прихрамывал. Дни шли за днями, и никто из больных даже слова не проронил, будто дали обет молчания.
Однажды ночью, часа в три, в палате раздался вопль Квишиладзе:
— Кучулориа, зажги лампу! Сейчас, же! Какой сукин сын потушил, только бы мне узнать! Зажги лампу немедля!
— Что случилось? Что ты орешь среди ночи? Какая муха тебя укусила? — откликнулся Варамиа.
— Зажги лампу, Кучулориа, зажги, не тяни! — продолжал орать Квишиладзе. — Стой, Чониа, ворюга ты и подлец! Ну, теперь не уйдешь. Не рвись напрасно, не вырвешься!
В палате возились, тузили друг друга, но лампу зажигать не торопились.
Мосе Замтарадзе поднялся, засветил лампу и пошел было в большую палату.
— Поставь лампу на место и ложись, ради всех святых, — ледяным голосом остановил его Туташхиа.
Замтарадзе удивился, видимо, не привык к такому тону, однако лампу не поставил.
— Перебьют друг друга и сожрут сами себя. — Замтарадзе встретился взглядом с Туташхиа и осекся. — А мы будем сидеть сложа руки?
— Да, пока не станет ясно, как быть.
— Ясно никогда не станет, — сказал Замтарадзе, сдаваясь и ставя лампу на стол.
— Несите лампу, люди вы или кто?! Вы что, не слышите, что здесь творится?! — кричал Квишиладзе.
Я взял лампу и вышел в большую палату.
Варамиа сидел на постели и глядел во все глаза. Чониа лежал на боку, ладошка под щеку и, ехидно щурясь, ждал развязки.
Кучулориа лежал на полу лицом вниз, а его правую руку мертвой хваткой зажал обеими руками Квишиладзе.
Дяди Мурмана и Хосро в ту ночь в лазарете не было, их увезли к больному, довольно далеко, а то раньше Хосро никто бы на шум не прибежал.
Квишиладзе отпустил свою жертву. Кучулориа медленно поднялся, озираясь кругом, и, сорвавшись с места, вмиг выскочил на балкон — в ночной тишине шарканье его шлепанцев донеслось с дороги, идущей в Поти.
— А-у-у-у! — вырвалось у Квишиладзе. — Змею я пригрел на своей груди, змею!
Мосе Замтарадзе рассмеялся и снова улегся в постель.
— Стой, Чониа, сукин сын! Из моих рук не вырвешься, — передразнил Чониа Квишиладзе и, повернувшись лицом к стене, добавил надменно — Был бы Чониа способен на такие дела — поглядел бы я на тебя!
Рассвело.
Мы с Датой Туташхиа стояли на балконе, наблюдали за моими животными. В бочке осталось две крысы, и уже не было сомнения, которая из них будет продана шкиперам. Туташхиа прежде меня заметил молодого человека, идущего к лазарету, долго еще приглядывался и, сбежав по лестнице, пошел к нему навстречу. Они перекинулись несколькими словами, и молодой человек ушел. Под вечер абраги оседлали лошадей и распрощались с нами. С тех пор ни одного из них я не встречал. Вот и все, что я знаю про Дату Туташхиа.
К Варамиа пришел брат, принес уйму всякой снеди, но Варамиа не захотел оставаться в лазарете, расплатился с Мурманом и, оставив Чониа все, что ему принесли, ушел.
Было за полдень, когда Квишиладзе, взяв костыли, спустился во двор гулять. Чониа уложил провизию, оставленную Варамиа, все перевязал, перекинул через плечо и отправился в сторону Поти. Квишиладзе проводил его взглядом, вернулся в палату, проверил свои припасы — не прихватил ли кто-нибудь из отбывших его добро.
