— Что же говорил?
— О смерти врагов своих, государь! Сигизмунда первым назвал...
— Добрая новость. Ещё и правдой бы оказалась!
— Душа человеческая в высях рядом с Господом витает, как же она ошибиться может?
— Ладно... Ещё что?
— Государыне нашей нового мужа сулил...
— Елизавете? Отзывался о ней с восхищением, поди?
— Не смею, государь...
— Говори!
— Пошлой девицей её называл... Говорил, что сватов зашлёшь.
— Вот теперь поверил тебе, Елисей! В письме так её назвал, в личном, что посол Дженкинс и Лондон увёз. Не мог ты про то узнать, значит, и остальное верно говоришь!
— Всё как есть говорю, государь! И про Московскую компанию...
— Про неё-то что?
— Говорить изволил, что Сильвестр — верный твой слуга.
— Да что мне твои англичане! Что ещё о будущем сказал?
— Ничего, государь. Сознание потерять изволил... Даже к гаданию по буквам перейти не успели. Но это только первый опыт, ваше величество, можно ещё не раз попробовать, если угодно будет.
— Будет, Елисей, будет...
Иван Васильевич с кряхтением расправил плечи, потянулся.
— Поздно уже.
Умной-Колычев понял, что ничего интересного больше не услышит.
Он успел выбраться во двор, ещё раз предупредить стражу о молчании и увлечь спутников в караульную будку.
Открылась дверь, на свежий воздух вышел лекарь Бомелий. Волком зыркнул на стрельцов, пошёл по двору, подметая дощатую мостовую полами длинного одеяния.
— Григорий, последить бы за ним, — сказал Щелкалов.
— А то, — откликнулся Грязной. — За воротами дворца несколько молодцев комаров кормят вместо того, чтобы на перинах девок щупать. С радостью погуляют, куда бы ни пошёл лекаришка!
Жил Бомелий скромно, в стрелецкой слободе южнее Опричного дворца. Однако пошёл в иную сторону, огибая Кремль с севера, обходя расставленные от лихих людей поперёк улиц рогатки, хоронясь от ночных дозоров.
Шёл он тихо и незаметно, прячась от лунного света в тени заборов. Но ещё тише двигались за ним подьячие Разбойного приказа, натасканные на дичь серьёзней, чем плохо знающий Москву иноземец.
Проскользнув между рогатками через тёмную узкую Тверскую (где дозорные? спят, что ли, сволочи?), чернокнижник крадучись подобрался к белёным стенам Георгиевского монастыря. Но встречал там Бомелия не инок, но стрелец — с бердышом, в красном, казавшемся чёрным в лунном свете, кафтане.
Иноземец быстро заговорил на английском. Стрелец внимательно слушал, кивал, иногда переспрашивал — на том же языке.
Образованные в Москве стрельцы были...
Люди из Разбойного приказа чужих языков не знали, но вот службу свою несли грамотно.
Когда Бомелий и стрелец разошлись в разные стороны, то и соглядатаи разделились.
Лекарь вернулся домой, в стрелецкую слободу. Подьячий из Разбойного приказа, привычно завернувшись в плащ, устроился в кустах напротив ворот, единственных, так что не выйти из дому иначе, и впал в полудрёму, готовый с первым звуком открывающихся створок продолжить слежку.
Стрелец же отправился к Кремлю, в сторону Торга.
Шёл уверенно, не скрываясь. Стража, что у Воскресенского моста через Неглинку, пропустила его по первому слову.
Как, впрочем, и служителя Разбойного приказа.
Так и шли они, через пустой ночью Торг, мимо громады Троицкого храма на Рву, где в одном из приделов похоронен был блаженный Василий, при жизни почитаемый государем. Когда стрелец свернул налево, соглядатай занервничал. Незаметно, как и всё, что делал, но сильно.
В начале Варварки стояло Английское подворье. А соглядатай не знал, можно ли отпускать стрельца, позволить ему скрыться за крепкими дубовыми воротами. Что за знание нёс гонец чужестранцам, не повредит ли стрелец делам царским?
Соглядатай решился.
Из разреза широкого рукава скользнул вниз, к земле, сыромятный ремень с подвешенным к нему небольшим свинцовым кистенём. Для безопасности кистень обернут был в плотную тряпицу. Бить предстояло сильно, но не до смерти.
В Разбойном приказе всегда рады гостям. И готовят им тёплую встречу.
Очень тёплую. С заботливо придвинутыми к стопам углями на металлическом листе. На дыбе это чрезвычайно способствует развязыванию самых упрямых языков.
Стрелец не дошёл до Английского подворья шагов десять, упал без стона, но с шумом.
Поигрывая кистенём, соглядатай дождался уличных стражей, заставил их взять потерявшего сознание стрельца за руки-ноги и тащить в Кремль, на Ивановскую площадь.
— У немцев, никак, напился, — размышляли пропустившие их пищальники у Фроловских ворот Кремля. — Да и наговорил, поди, лишнего.
— Да уж, там такое зелье, что и кошели, и языки развязывает! Особенно у этого... у Штадена, доносчика первостатейного.
Григорий Грязной был доволен.
— Рубль держи!
В руку соглядатая перешёл кошель, приятно звякнувший и оттянувший вниз ладонь.
— Не каждый тать своим кистенём такие деньги в ночь заработает!
Государственная служба не просто походит, бывает, на разбой. Она ещё и прибыльнее, судари и сударыни мои...
— А этого — отлить холодной водой да на дыбу!
В недобрый для себя час очнулся стрелец! Не просто на дыбе, а головой вниз, с болезненно вывернутыми суставами, едва не уткнувшись лицом в жаровню с раскалёнными углями. Мокрый с ног до головы — не иначе, так в чувство приводили.
— Очнулся, мил человек? Отрадно. Да не жмурь гляделки-то, раскрой их пошире!
Смотреть было неудобно и больно, дым от жаровни ел глаза. Но разглядеть трёх важных господ стрелец смог.
— Всю ночь из-за тебя, голубчика, глаз не сомкнули, — продолжал ласково говорить один из троицы.
Так ласково, что стрелец понял, что пропал.
— Вот теперь и расскажешь нам всё, и про себя, и про иноземца, с которым ночью встречался... Звать-то как?
— Даниил...
— Хорошее имя. Божий суд в переводе, не так ли? Но знаешь, мил человек, что Бог присудил, то дьяк Грязной отнять может... Служишь-то где?
Выяснилось, что пойманный и не стрелец вовсе был, а сын купеческий. Однажды на Английском подворье, где он был по торговым делам, подошёл важный господин, предложил большие деньги за сущую безделку. Передавать и получать весточки, написанные либо устные, там как получится.
— Кафтан слуги государева зря надел, — с огорчением сказал Грязной. — А деньги пахнут, голубчик, а то не ведал этого?
— Никому плохого не делал, Богом клянусь!
— А ты не клянись, чтобы новых грехов на душу не брать. Давай дальше говори, как, и кому, и что передавал.
— Грамот не читал, только о переданном изустно рассказать могу! Что государь Сигизмунда-кесаря невзлюбил, смерти его хочет...
— Тоже мне тайна! Как война в Ливонии началась, так об этом вся Русь только и твердит.
— Зато не знаете, что иноземец задумал, пользуясь доверием государевым! Извести колдовством и государя, и царевича, а на престол чтобы брат царя, Фёдор слабоумный, взошёл, а им чтобы иноземцы вертели в своих интересах!
— И такое содеять ты, собака, врагам нашим помогал?
— Пришёл бы к вам, Богом клянусь, пришёл! Вызнал бы только всё получше и пришёл!
— Собака лает...
Грязной не сдержался, пнул Даниила мысом сапога в лицо. Брезгливо скривился, обернулся к Умному и Щелкалову. Боярин кивнул. Мол, продолжай, дьяк, верно работаешь.
— Как Бомелька собирался сотворить такое?
— Человек появился нужный, с колдовской силой великой. На днях на подворье к англичанам пришёл... Бомелием интересовался. Волхв Елисей против него — что щенок против цепного кобеля.
— Звать как?
— Имени не ведаю, но внешность описать могу.
Уже рассвело, и москвичи, люди благочестивые, тянулись, позёвывая и протирая глаза, на заутреню. У Москворецких ворот, что напротив Мытного двора, в церкви Спаса, народа собралось немного. Троицкий собор на Рву, храм Василия Блаженного, перетянул прихожан к себе, приманил полированными металлическими маковками.
Пришедшие молились тихо и благолепно, не глядя по сторонам.
Никому не было дела до стройного мужчины в иноземном одеянии, как видно, небогатого дворянина, может, и ливонского, но перешедшего в православие. Мужчина стоял перед старинным закопчённым образом, погруженный в молитву.
Или — изучая изображённое на иконе. Не образ святого, но что-то у его ног. Условное, но понятное изображение Кремля. Стены, соборы, дворец, построенный ещё при отце нынешнего царя, князе Василии Третьем.
Отливающие зеленью глаза прихожанина проникали за пределы рисунка. Взор скользил над Соборной да Ивановской площадями, искал что-то.
Или кого-то...
