Молодой князь вздохнул, повернулся на бок. Небо уже посветлело, занималось утро.
Когда Владимир проснулся, солнце уже поднялось над лесом и сушило росу в густой траве. «Заспался я, однако…» — подумал он, поднимаясь с земли. Недовольно нахмурил светлые брови, обвел взглядом поляну. Стелился дым костров, дружинники поджаривали подстреленную дичь: глухарей, косуль, лося. Владимир вдруг почувствовал голод — со вчерашнего утра ничего не ел.
«А где же мои парни? — подумал Владимир о Никитке и Алешке. — Пошто не тут, поесть не принесли?»
Князь уже хотел было окликнуть своих молодых стремянных, но тут увидел подходивших к нему обоих тысячников и сопровождавших их сотников. Следом за начальными гурьбой тянулись дружинники.
И тут же Владимира окружили возбужденные люди.
— Вот что, княже. С сечи ты нас увел, верно или нет поступил, то Бог рассудит! — строго произнес Максим. — А теперь сказывай, что дальше делать намерен? Может, не по пути нам с тобой.
Владимир, помрачнев, с миг смотрел на него, потом перевел взгляд на других начальных, на их угрюмые лица. Тревожное предчувствие охватило его: «Сговорились, сучьи дети!..» И это раззадорило князя. Подошел к тысячнику, спросил сердито:
— Зачем пытаешь меня? О том вчера я все сказал! Идти нам в Волок Ламский!
— А мы, светлый княже, посоветовались меж собой и решили в Рязань податься, — с вызовом промолвил тысячник Устин.
— В Рязань? К отступнику Олегу замыслили?!
— Не к Олегу, а к Ольге Федоровне, вдове нашего князя-батюшки Костянтина Иваныча, и к сынам его, наследникам законным!
Поначалу Владимиру почудилось, что он ослышался… «Не его, а малолеток-княжичей называют бояре наследниками, князьями тарусскими. Неужто в завещании Константина так сказано?.. Он побледнел, невольно опустил голову. Выходит, все знают, только я не знаю! — разгневался молодой князь. — Да, сговорились, пока я спал. Но нет, нельзя допустить, чтобы тарусская дружина ушла в Рязань! Надо идти в Волок!»
— Слушайте меня, вои! — закричал Владимир, обращаясь к дружинникам, которые уже все собрались на лесной поляне. — Надо идти на полночь! Там брат великого князя Московского Дмитрия Володимир, коего за Куликовскую сечу нарекли Храбрым, полки собирает! Лют был Мамай, силу привел с собой великую, хотел земли наши прахом пустить, грады и села наши сжечь, люд в полон угнать. Да не случилось того! Потому и разбили мы орду Мамаеву, что воинство земли всей православной стало воедино!
Лицо молодого князя раскраснелось. Он расстегнул серебряные пуговицы на малиновом кафтане, окинул взглядом настороженно слушавших его воинов, продолжал с жаром:
— Ныне тоже пришла гроза великая! Коли не будем стоять вместе, земле русской не быть! Говорил я вчера о том тысячникам и сотникам, а они задумали к Олегу Рязанскому идти. Не должно быть по-ихнему! Надо идти в Волок Ламский, други!
— Ты нам не князь! — заорал на всю поляну тысячник Максим. — Ты самозванец! Князь наш Иван Костянтиныч Тарусский, к нему и пойдем!
— Не к тебе моя речь, а к воям! — гневно сверкнул глазами Владимир.
— А вои-то молчат, светлый княже, видать, не хотят идти с тобой, — насмешливо заметил Устин. — Верно ли говорю?
— Верно! Нечего нам в Волок Ламский идти! К князю законному нашему Ивану Костянтинычу пойдем! — раздались отдельные выкрики. Но большинство дружинников молчало.
«Значит, не признает меня князем тарусская дружина… — горестно подумал Владимир. — И все же скажу слово напоследок!»
— Братья и други! Не хотел я самозваным на княжий стол садиться. Такого у меня и в мыслях не было. Как в завещании Константина Ивановича сказано, пущай так и будет. Одно лишь хочу: вместе с вами за Тарусу, за Русь сражаться. К тому вас зову!
— Я с тобой, княже! — подбежал к нему Никитка.
— Я тоже! — присоединился Алешка.
Еще несколько десятков воинов, оттеснив начальных людей, встали рядом с Владимиром, но большая часть дружинников, повинуясь наказам сотников, стала седлать коней.
Вскоре лесная поляна опустела: дружина, возглавляемая боярами Максимом и Устином, выступила на Рязань. А князь Владимир со своими людьми направился на полночь к Серпухову.
Раненый лесовик умер на следующий день. Старый Гон еще дышит, но совсем плох — бредит в жару и беспамятстве… Уныние придавило людей, будто медведь охотника в лесу. Ходят мужики по пепелищу, качают головами, осматривая свое погибшее хозяйство. Бабы вовсе руки опустили, даже поесть ребятишкам не сготовили, и те, голодные, ревут. Оставленная без присмотра скотина пасется во ржи. Бьют копытами о землю некормленые татарские кони, с позавчерашнего дня стоят на привязи. Над трупами ордынцев роями кружатся мухи, каркает воронье. Столько бед принесли насильники, что захоронить их никто не хочет.
Крестьяне на распутье, не знают, на что решиться. Все окаянные пустили прахом!.. Что же Гонам теперь делать? Возвращаться под Тарусу на поклон к лиходею-боярину Курному?.. А ежели он уже посадил на их земли других? Да и кто ведает, может, и там побывали ордынцы?.. Искать в лесной глухомани другое место, начинать все снова? А ежели нечистый и туда нашлет насильников? Жаль покидать землю, в которую столько труда вложили. Как ни злодеяли окаянные, а кой-чего осталось: овощи на огородах, рожь и овес не все сгорели. Одежду и другой награбленный скарб довелось татям ордынским бросить, когда убегали. Да и в ямах кое-что есть — по совету старого Гона припрятали. Главное же — скотина уцелела. Коней татарских тоже можно в дело взять. А наилучше было бы, ежели б лесные удальцы тут остались: и спокойнее, и срубы новые скорее бы сложили. Только как подступиться к их вожаку? Там, на погосте, и когда поминки справляли, он ясно дал понять, что против того, чтобы в деревне оставаться. А лесовики, может, и согласились бы. Многие крестьянскую работу знают, сами из сирот и холопов…
Так, не сговариваясь, Гоны все больше склонялись к тому, что надо снова обустраивать свою деревню. Люди исподволь принимались за дело. Гнали с огорода и поля с остатками ржи и овса скотину, косили траву и несли ее татарским лошадям, бабы занялись хозяйством. Лишь Любим и Вавила, увы, делали скорбную работу — мастерили гроб для скончавшегося от ран лесовика.
Станичники, которые только что простились с умершим собратом, молча следили за крестьянами; лица их были сумрачны и угрюмы. Притих даже Митрошка. Лишь атаман не гнется, держится уверенно, взгляд его, как всегда, решителен и строг. Он еще с вечера что-то задумал, а утром успел переговорить об этом с Федором. С ним они крепко сдружились после того, как Гордей наконец рассказал ему об их первой злопамятной встрече в день казни сына последнего московского тысяцкого Ивана Вельяминова.
Хоть жалко лесовикам погибших товарищей, но мысль о том, что они освободили от лютого татарского полона крестьян и спасли детишек, невольно рождает в их душах горделивое чувство выполненного долга. Они не прочь остаться в деревне, однако по-прежнему не возражали бы податься куда-нибудь в Литву или в другие места. Поглядывают на Гордея, ждут его слова. А он почему-то не торопится, молчит, будто ждет чего-то…
Только одного тарусского порубежника не одолевали сомнения. Рана на голове оказалась нетяжелой, череп цел, лишь кожа на вершок лопнула от удара, да оглушили его сильно. Василько окончательно решил для себя: «Как полегчает малость, пойду на полночь в землю московскую… Там великий князь Дмитрий Иванович собирает полки, чтобы сразиться с ордынцами. Так было в мамайщину перед Куликовской битвой, так будет и ныне…»
Наконец гроб готов. Оба мужика присели отдохнуть, задумались…
— Восьмой уже! — перекрестившись, мрачно бросил Любим, вытирая подолом рубахи лицо.
— Нет житья от окаянных! — в сердцах воскликнул Вавила.
— В ту осень, когда волки напали, мыслили: эко лихо!.. А что те волки? Антипку, земля ему пухом, покусали да кобылу задрали. А теперь…
— Так то волки, тварь бессловесная. Ты их с ордынцами не равняй. Ничего нет лютее человека, а ежели таких тыщи, и вовсе беда!
— И что им, окаянным, не хватает? Земли своей мало, что ль?
— Земли у ордынских ханов много! — неслышно подошел к ним сзади лесной атаман.
Мужики разом повернулись к Гордею.
— Так поведай, что им надо, ежели знаешь? — попросил Любим.
Постепенно их окружили все лесовики и крестьяне. И тогда атаман, растягивая слова, чтобы заглушить гневное дрожание в голосе, стал рассказывать:
— Да, вельми много земли у ханов, и живут они богато. А все оттого, что разбоем промышляют. Коней у них табуны тысячные, овец, верблюдов тьма, люду своего бессчетно. А им все мало, мало! Вот и пьют кровушку нашу, в полон люд наш гонят, а после в Сарае и Кафе ими торг ведут, — все больше распаляясь, продолжал он. — Довелось мне в Орде побывать, своими глазами узреть. Множество городов у них: Сарай-Берке стольный, Сарай-Бату, Укек, Бельджамен, Маджар, Сарайчик стоят по Волге и Яику. Что хошь можно купить в Сарае. Со всего света купцы туда на торжище съезжаются. И товар у них наиглавный — ясырь! Все у ханов и беков есть, живут в великом достатке, а им того мало, мало!.. — снова повторял и повторял он.
