И махнул, чтобы Гудзон шел прочь. Гудзон, входя в таверну, все еще пребывал в изумлении, но встретил раба, который растолковал ему положение дел.
Лучшим выходом было отправиться в порт, но он не хотел натолкнуться на капитана, который, должно быть, уже разыскивал его. В худшем случае можно покинуть город и заночевать под открытым небом. Но ему не хотелось этого делать. Его всерьез беспокоила мысль, что семейство пекаря присвоило его деньги.
Поэтому он пробирался по улицам с великой осторожностью.
Неприятности начались 18 марта. В губернаторском доме загадочным образом вспыхнул пожар, и форт сгорел дотла. Никто не знал, кто это сделал. Ровно через неделю случился новый. Спустя десять дней заполыхал склад ван Занта.
Было ясно, что это поджог. Но с какой целью? Были и кражи. Может, это шайки взломщиков устроили пожары, чтобы отвлечь внимание от своей деятельности? Или за этим стоят паписты? Британцы опять воевали с католической Испанией, и бо́льшую часть стоявшего в форте гарнизона послали атаковать испанскую Кубу. Может быть, это испанские иезуиты устраивают хаос в британских колониях? Пожары множились.
И вот при бегстве с одного из них поймали чернокожего раба по имени Каффи.
Восстание рабов! Кошмар любого колониста-рабовладельца! В городе уже случилось одно, в году 1712-м – его быстро подавили, но оно было ужасно, покуда длилось. Во времена более недавние бунтовали на вест-индских плантациях и в Каролине. Всего лишь в прошлом году орды рабов пытались сжечь Чарлстон.
Поэтому, когда городской рекордер[22] начал расследование, подозрение вскоре сосредоточилось на неграх. И не прошло много времени, как он нашел убогую таверну с ирландцем-хозяином, где прятали краденое и часто бывали негры. Затем разговорилась тамошняя проститутка. Ей предложили деньги за показания. Показания были даны.
Существовал легкий способ добиться признания от рабов. Сложить в общественном месте костер, посадить негра, запалить да расспросить. В подобном духе вскоре были допрошены многие рабы, в том числе те, что принадлежали уважаемым людям. Очутившись в огне, двое, один из которых являлся имуществом Джона Рузвельта, дали желаемые показания и начали сыпать другими именами в надежде спастись в последний момент. Никто и глазом не моргнул, а пятьдесят имен уже было названо, и рекордер был готов пощадить их за столь полезные сведения, но только не толпа, которая, движимая собственными естественными порывами, пригрозила взбунтоваться сама, если ей не дадут полюбоваться тем, как поджариваются чернокожие.
Однако тут как раз началось настоящее правосудие. Обвинения сыпались густо и быстро. Любого чернокожего, кто занимался чем-то как минимум подозрительным, бросали в тюрьму. К концу мая почти половина мужского негритянского населения города оказалось за решеткой в ожидании суда неизвестно за что.
Джон Мастер задумчиво взглянул на индейский пояс. Он всегда ему нравился, с детских лет. «Этот пояс завещал мне прадед ван Дейк, когда умирал, – частенько говаривал ему отец. – Он очень ценил его». А потому, когда Джону исполнилось двадцать пять и отец передал ему пояс со словами: «Может быть, он принесет тебе удачу», Джон был тронут и стал хранить его в своем большом, надежном дубовом шкафу. Иногда вынимал и любовался ракушечным узором, но почти никогда не надевал. Однако нынешний вечер был особенным. И он надеялся, что с поясом ему и впрямь повезет.
Сегодня вечером он собрался сделать предложение Мерси Брюстер.
Последние пять лет произвели в молодом Джоне Мастере замечательную перемену. Оставшись красавцем, он вырос и ввысь и вширь. Он больше не считал себя никчемным. Визит бостонских родственников стал поворотным моментом. С утра, после унизительного случая с Кейт, он в первый и последний раз узрел отца по-настоящему взбешенным, и это пошло ему на пользу. Он был так потрясен, что постарался взять себя в руки. Полный новой решимости, он посвятил себя единственному делу, к которому как будто имел способности, и начал с небывалым усердием трудиться на благо семейного бизнеса.
Его отец Дирк был удивлен, но крайне доволен. Дарение вампумного пояса стало знаком доверия к сыну. Джон не свернул с избранного пути, добивался успеха за успехом и ныне уже прослыл состоявшимся купцом. Но он понимал, в чем его слабость. Он знал, что его ум расположен к лени, и ему пришлось умериться в выпивке. Однако он, не питая иллюзий насчет своих недостатков, добродушно принимал и чужие. К двадцати пяти годам Джон Мастер имел широкий и уравновешенный взгляд на человеческую природу.
Поговаривали даже о его политическом будущем. Но у него не лежала к этому душа, так как последние годы городской жизни тоже научили его многому.
После суда над Зенгером продажный губернатор Косби скончался, и в Нью-Йорке начались преобразования. Во власть пришли новые люди: мелкие торговцы, ремесленники, выходцы из народа. Могло показаться, что пошлый коррумпированный режим пал. Но ничуть не бывало. Никто не успел оглянуться, как большинство новичков сами погрязли в коррупции, обосновавшись в роскошных кабинетах, положив себе немалое жалованье и получив возможность обогащаться. Похоже было, что в Нью-Йорке, как и в Лондоне, укоренилась максима старого британского премьера: «Каждый человек имеет свою цену».
– Я буду зарабатывать как честный мошенник, – искренне заявил отцу Джон.
Вышагивая сегодняшним вечером с тростью, украшенной серебряным набалдашником, он выглядел респектабельным горожанином до мозга костей. С наступлением темноты на улицах было опасно, но он не боялся. Не многие разбойники рискнули бы напасть на него.
Что касалось негритянского заговора, то он не верил ни единому слову о нем. Он знал всех трактирщиков, а тот малый, которого обвинили, был среди них самым большим злодеем. Вполне возможно, что он что-нибудь и поджег да понабрал себе в шайку недовольных рабов и других темных личностей. Но ничему прочему Джон Мастер не верил. Проститутка скажет что угодно, если ей заплатить. А что до рабов, которые принялись называть имена, когда огонь начал лизать им пятки, то их показания не стоили ломаного гроша. Под пыткой тоже признаешься в чем угодно. Он видел, как городской рекордер жадно записывал выкрикиваемые имена, и испытал лишь отвращение. Всем был известен процесс над салемскими ведьмами в Массачусетсе, состоявшийся в прошлом веке. По его мнению, здесь творилось нечто подобное – бесконечная череда обвинений, казней и трагического абсурда. Он только надеялся, что скоро все закончится.
Слава богу, сегодня он мог подумать о более приятных вещах.
Дирк Мастер был удивлен, узнав о его желании жениться на Мерси Брюстер.
– На квакерской дочке? Да ты в своем ли уме? Во имя Господа, почему?
Мать же пришла в великое сомнение:
– Не думаю, Джонни, что вы будете счастливы.
Но Джон Мастер знал, что делает, а его родители ошибались. Глубоко ошибались.
– Вообще-то, она не квакерша, – возразил он.
Он полагал, что она была таковой, когда они познакомились. В конце концов, ее семья недавно прибыла из Филадельфии, и Мерси обращалась к людям высокопарно-архаически: «thee» и «thou»[23]. Но он быстро выяснил, что ее отец, хотя и состоял в квакерах, был исключен из общины за то, что женился на англиканке. Теперь он не числился ни в какой конгрегации. Однако, позволив своей англиканке-жене водить детей в ее церковь, дома он требовал соблюдения квакерских, любезных его сердцу обычаев.
– Ты, собственно, общаешься с квакершей, – с улыбкой заметила Джону Мерси. – В Филадельфии много таких смешанных семей. Там мы не очень-то позволяем идеям вмешиваться в нашу жизнь.
Джон перво-наперво заметил, что этой квакерской девушке не было дела до его наружности. В отличие от большинства девиц. Поскольку он преуспел, его первоначальная неловкость в обращении с женским полом своего круга улетучилась. Когда он входил, большинство женских взглядов приковывалось к нему. Бывало, что молодые женщины вспыхивали при встрече с ним. Но не Мерси Брюстер. Она спокойно смотрела ему в глаза и говорила непринужденно.
Казалось, ей был безразличен и собственный внешний вид. Она была обычная девушка, ростом чуть ниже среднего, с кудрявыми волосами, разделенными прямым пробором, и широко посаженными карими глазами. Она отличалась прозаичностью и пребывала в мире с собой. Он никогда не встречал никого похожего на нее.
Было одно тревожное обстоятельство.
– Я люблю читать, – сообщила она, когда он впервые нанес ей визит, и у него екнуло в груди.
Но она показала ему не философский труд, а развеселый «Альманах» Бена Франклина, филадельфийского печатника. В эту книгу, полную баек и шуток, мог с удовольствием погрузиться и он.
Несколько месяцев он видел в ней только друга. Он легко, по-свойски, приходил в ее дом. Если они встречались в чужом, он болтал с ней и вряд ли осознавал, что проводит в ее обществе больше времени, чем в чьем-то еще. Их беседы были напрочь лишены романтики. Они говорили о делах и вещах обыденных. Она, как большинство квакерских девушек, была воспитана в кротком сознании равенства с любым мужчиной, а ум у нее, несомненно, был деловой. Спросив у него о морских перевозках, она мгновенно и толково усвоила все, что он рассказал. Она не кокетничала с ним, а он не флиртовал с ней. Она не чинила ему спроса и принимала его таким, какой он есть. Ему было легко и радостно в ее присутствии.
