Я ответил:
— Мишель Бастьен, приписанный к роте Эры и Луары.
И орудие вошло в каре. На беду, не было снарядов и воспользоваться пушкой не представлялось возможным. Я тотчас соскочил на землю, удивляясь тому, что добрался сюда живой и невредимый, и очутился за линией огня. Я схватил ружье, патронташ и встал на опустевшее место. Как я был счастлив, когда надкусил свой первый патрон! Да, те, кто не испытал ярости, какую познаешь на войне, когда рядом с тобой убивают твоих товарищей, никогда не смогут понять, какое наслаждение вскинуть ружье, прицелиться, снова сунуть руку в патронташ. Как весело ты смеешься, как подмигиваешь товарищам!
И все же мы отступали, ибо картечь так и косила наших солдат; пришлось сомкнуть ряды. В первой же деревне позади нас мы обнаружили роту пеших жандармов и стрелков с берегов Дордони, засевших в домах, среди развалин. Деревня начала гореть — от пыжей вспыхнула соломенная крыша. Мы прошли левее и заняли позицию чуть подальше, у подножия лесистых холмов, где высилась колокольня другой деревни. Нам пришлось продержаться там до шести часов вечера, чтобы дать время ополченцам отступить и перегруппироваться. Вандейцы, как и мы, не могли протащить пушки через эти кустарники, тем не менее они с невероятной яростью продолжали нас атаковать.
Когда стемнело, они вдруг исчезли, почему — никто не знал. Добрый час мы прождали их, не выпуская из рук ружей — так все удивлены были, что их вдруг не стало. Но когда в деревнях пробило восемь часов, оба батальона принялись отступать и вышли на дорогу, тянувшуюся справа. Она была усеяна мертвыми и ранеными, павшими лошадьми, распряженными, разбитыми фурами, повозками. В долине то тут, то там еще стояло несколько батальонов. Оставшиеся в живых солдаты регулярных войск отправились на розыски беглецов. Со всех дорог и тропинок стали стекаться ополченцы, держа на плече палки с нанизанным на них хлебом. Вылезали они и из каменоломен, которых немало было в этом краю. Всю эту и две последующие ночи наша кавалерия ездила по округе, разыскивая их.
Мы же вернулись в Дуэ. Батальон департамента Сарта, в рядах которого я сражался, поместили в замок Фулона[80], — парижане повесили его в начале революции. Из роты Эры и Луары вернулось пятнадцать пушкарей, привезли много раненых, а сколько народу отправили на тот свет вандейцы 17 сентября — одному богу известно; мы потеряли тогда восемнадцать пушек, все наши снаряды и тысячи доблестных патриотов. Вот как выглядело поражение при Короне. Я рассказал здесь все, что видел своими глазами, и хочу только повторить, что нет ничего хуже, когда люди считают, будто они на все способны, и смело берутся за самое трудное дело, за которое другие, в тысячу раз более знающие и отважные, из скромности не решились бы взяться. Гордость, тщеславие, глупость — это и ввергает тысячи честных людей в беду!
В то время мы еще не все знали, — только через два дня стало известно, почему вандейцы к вечеру куда-то исчезли и перестали нас преследовать. Оказалось, что они стягивали свои силы, решив напасть на другую колонну, которой командовал генерал Дюгу и которая, как и наша, двигалась из Анже на Шоле, чтобы, согласно плану Канкло, окружить бандитов. А те подстерегли их в местечке, именуемом Решетчатый мост, и было этих бандитов столько, что четыре тысячи республиканцев остались лежать на земле; вся артиллерия, имущество и материальная часть попали в руки вандейцев, а пятьсот отцов семейства, набранные в Анже и окрестностях, были окружены у моста, и бандиты выполнили свою угрозу, расстреляв всех до единого.
Как только мы узнали эту печальную весть, поскольку у вандейцев было обыкновение после очередной расправы явиться в какой-нибудь крупный город на Луаре, разграбить его и засесть там, часть наших войск поспешила вернуться в Сомюр, — в том числе и я.
Бандиты расправились с нашей колонной 17-го в Короне, а с колонной генерала Дюгу — 19-го в Болье. 20-го мы двинулись в обратный путь. Все так и кипели от возмущения: подумать только, нас побили какие-то крестьяне, которые ничего не понимают в тактике, причем мы потеряли втрое больше народу, чем они.
Я винил во всем наших генералов, а потому, каково же было мое удивление, когда по прибытии в Сомюр я узнал, что колонна Майнцской армии тоже была разбита и отступает к Нанту! Когда мы вступили в Сомюр, все только об этом и говорили. В отчаянье были не только семьи, потерявшие опору и поддержку, — тревога охватила всех, ибо негодяи одержали верх и никто не знал, как их остановить. Мне никогда не хотелось верить дурным вестям, и то, что наши старые генералы Клебер и Дюбайе вынуждены были отступить перед таким сбродом, казалось мне просто невероятным.
В Сомюре царило страшное смятение; разместиться было негде; церкви св. Жана, Нантийской божьей матери и св. Петра были превращены в госпитали для раненых. Город спешно готовился к обороне; генералы и представители Конвента старались переложить друг на друга ответственность за наше поражение. Фелиппо обвинял Россиньоля в том, что он предал республику; Россиньоль обвинял Канкло и Фелиппо в том, что они сговорились с англичанами. Солдаты были до крайности возмущены поведением вояк за пятьсот ливров. Каждый день происходили десятки потасовок — сабли так и мелькали в воздухе.
Тем временем мы узнали, что дошедшие до нас дурные вести оказались правдой: колонна под командованием Клебера, оттеснив негодяев и разгромив их гнезда на берегу Севра, подошла к Шоле в надежде раз и навсегда покончить с гражданской войной, но бандиты, собрав все свои силы, — а их оказалось свыше сорока тысяч, — окружили бывшую Майнцскую армию в Торфу, между Клиссоном и Мортанью, и там произошла самая страшная битва за всю эту кампанию. Клебер, раненный пулей в самом начале сражения, спокойно командовал до конца: солдаты несли его на носилках, сложенных из ружей. Но Ньеврский батальон, которому было поручено прикрывать артиллерию, не выдержал натиска, и все наши орудия попали в руки бандитов. Тогда пришлось отступать, обороняясь от полчища этих дикарей, и отступление прошло в полном порядке, сколько ни старались роялисты на протяжении этих шести лье завязать бой хотя бы с одним из наших батальонов. Защитники Майнца остановились в Клиссоне и заняли хорошую позицию на противоположном берегу Севра, где вандейцы уже не посмели их атаковать. Таким образом, это было вполне достойное отступление перед превосходящими силами противника, но все-таки отступление. Поле боя осталось за вандейцами, они могли говорить: «Сколько вы ни старались, а мы все равно хозяева у себя!»
И нам нечего было им ответить.
Вот о чем мы узнали.
Мысль о том, что Лизбета, Мареско и маленький Кассий, возможно, попали в эту заваруху, еще больше тревожила меня: теперь я слишком хорошо знал добрых христиан-вандейцев и мог не сомневаться, что если бы фургон моей сестры застрял где-нибудь, то всех их зарубили бы без всякой жалости. Эта мысль не давала мне покоя.
Я по-прежнему получал довольствие в Сартском батальоне наравне с остальными моими товарищами: при проверке всегда кого-то не хватало, кто в нем уже не нуждался, но остаться там на все время я не мог. Как только в городе восстановился порядок, я получил наконец подорожную, о которой просил, наверно, раз двадцать: путь мой лежал в Анже, куда в конце сентября прибыла для переформирования рота пушкарей Париж-Вогезы. Я уже не рассчитывал, что встречусь с Жан-Батистом Сомом, Марком Дивесом и другими моими друзьями, с которыми мы вместе сражались в Ландау, Вормсе, Шпейере и Майнце. Солдат живет все равно что птица на ветке: сегодня, товарищ, я пожимаю тебе руку, мы вместе едим, пьем, спим, мы добрые старые друзья, а завтра, случись обстрел, я даже знать не буду, где покоится твой прах, во рву ли вместе с десятью или пятнадцатью другими солдатами, или же тебя съели лисы! Да, очень все это грустно!
Так или иначе, выйдя из Сомюра, я срезал себе палку у ближайшей изгороди и направился в Анже. Погода стояла по-прежнему хорошая, но уже пришла осень, и листья с деревьев облетали. То тут, то там национальные гвардейцы охраняли мосты через реку. В деревнях было неспокойно, никто не желал идти в ополчение, и правильно — если бы еще хоть ополченцам давали ружья вместо пик, потому что у вандейцев-то ведь были ружья.
Однако по дороге, в одной деревушке, меня ждала нечаянная радость. На двери закрытой церкви висело несколько объявлений и прежде всего — декрет Конвента, в котором говорилось, что отныне во главе армии будет стоять один генерал. Затем следовало обращение этого генерала к армии:
«Солдаты свободы! Вандейские бандиты должны быть уничтожены до конца октября. Спасение родины требует этого, французский народ потерял терпение, призовите на помощь всю свою храбрость!»
