«Ох, давнее дело… Давнее…» – императрица улыбнулась, вспомнив, что именно Марья Алексеевна принесла ей впервые мужское платье – мундир измайловского полка, подобный тому, в какой любила наряжаться сама. Вспомнилось Елизавете, как подгоняли две дамы сей мундир и как это было весело и славно.
«Молодость, как же ты хороша…»
С воспоминаний об исколотых иглою пальцах мысли императрицы незаметно перетекли к мужу Марьи Алексеевны, генерал-аншефу Василию Федоровичу Салтыкову. И к их сыну, Сергею Васильевичу – умнице и красавцу. Поговаривали, что к своим годам сей камергер уже ведет счет третьему десятку амурных побед.
«Ну что ж, батюшка Сергей Василич, должно быть, не зря я маменьку твою сейчас вспомнила. Похоже, именно тебя-то мне и нужно, дружочек…»
– Свет мой, Сергей Васильевич… – Елизавета улыбалась, глаза ее сияли добротой и приветливостью… – Как вам живется при дворе, все ли радует, всего ли вдоволь?
– Благодарю, матушка императрица. Вам ведомо, я много объездил, много повидал… И каждый раз Россия, Петербург для меня – словно манна небесная, стремлюсь сюда каждодневно, скучаю и жажду увидеть дорогие лица… – Сергей Салтыков склонился в поклоне.
Красивое лицо, вьющиеся темные волосы, статная фигура… «Подойдет, – подумала Елизавета, – не может не подойти…» Не то чтобы он подходил по всем статьям, но внешность весьма недурна, да и умом не последний… «Ничего, – решительно сказала себе императрица, – дурное дело нехитрое… Была не была…»
– Я бы очень хотела, – произнесла она с теплой улыбкой, – познакомить вас наконец с наследником престола и его юной супругой. Право, они оба должны, не могут вам не понравиться… И у вас наверное есть что им рассказать… Вы ведь только на днях из Парижа?
«Из Парижа, матушка, а перед этим я посетил Флоренцию и Милан… Но вам-то что с этого?»
– Невеста нашего Петруши так привлекательна и умна, что, право же, не может вам не понравиться… Правда, правда, я редко восхищаюсь кем-либо, и вы это знаете лучше других. Но сейчас я, без преувеличения, очарована. Милая девушка, предмет восхищения пиитов и блаженство для людей, сведущих в тайнах разума…
«К чему вы ведете, матушка?»
– К сожалению, Господь не дает нашим детям наследника. Граф Алексей и я скорбим и молимся, но толку чуть. Если бы вы, любезный Сережа, смогли развлечь великого князя – и, может быть, его благочестивую супругу, – я была бы счастливейшей из смертных… Мне так жаль их… Сердце разрывается, когда я вижу их страдания из-за бесплодного брака…
«А больше всех страдаешь, конечно, ты, матушка… Кому, как не тебе, сожалеть о том, что после всех интриг, козней и усилий все разбивается о личность твоего племянника? Все очень просто: великий князь, говорят, не способен исполнять супружеский долг. Хотя слыхал я и другое: ему любы те женщины, которые как можно менее походят на его жену. Лесток сказывал, что Петр страшно мнителен и психически неустойчив, а как-то спьяну лейб-медик обмолвился, что даже душевно нездоров… Да и как же иначе, если бедный отрок все детство свое провел среди сумасшедших кирасир… А княгиня, право, недурна – видел ее на балу у Румянцевых… Молодая женщина, а мужу нелюба… Невыносимо сии муки терпеть…»
– С великою радостью, матушка, – поклонился камергер. – Служить вашему величеству при дворе великого князя честь для меня!
«А уж природа возьмет свое, – с некоторым облегчением подумала императрица. – Надо будет чем-то полезным занять Петрушу-то, чтобы не помешал службе Сергей Василича…»
Однако надеяться только на Салтыкова было глупо. Елизавета, раз уж за что-то бралась, всегда предусматривала и запасной ход – если, паче чаяния, основная ставка не сыграет.
«Надобен мне человек, который будет близок к великой княгине необыкновенно. Приятен ей и при этом не вызовет ни у кого никаких подозрений. Как Лесток, который политик куда более чем лекарь… Лекарь! Именно что лекарь!»
Воистину великие дела должны делаться с утра – теперь Елизавета в этом убедилась, ибо мысль о Салтыкове ей пришла в голову ранним утром. Как сегодня поутру и мысль о Лестоке…
– Друг мой, – проговорила императрица, едва лейб-медик закончил свой ежеутренний осмотр. – А хорош ли Алексей Кирсанов? Видала я его уже несколько раз в твоей свите.
– Моей свите, матушка? – Лесток деланно удивился.
– Ну как же еще назвать твоих помощников, как не свитою? Да не о названиях разговор сейчас. Хорош ли сей доктор?
– Матушка Елизавета, ты мне изменить желаешь? – Лесток шутил, но как-то настороженно.
– Лучше тебя меня никто не излечит. Да и не знает никто, – императрица вернула лейб-медику улыбку. – О невестушке своей тревожусь. Ей, сдается мне, давно уж персональный лекарь надобен. Дабы и телесные и душевные хвори врачевать.
– Кирсанов хорош, – лейб-медик, как всегда, понимал свою императрицу с полуслова. – Мудр и сдержан, знает много, честен, неболтлив. Чести женской никогда не предаст. Одно плохо – женат.
– Чем же плохо? Хорошо даже – уважение к женщине имеет.
«И забот будет меньше, в женихи, дай Бог все сложится, набиваться не начнет…» Грязное все-таки дело – высокая политика.
– Так тому и быть, друг мой. Прикажи ему – пусть пополудни войдет в малый кабинет – поручение для него у меня есть.
Когда Кирсанов вошел в кабинет, Елизавета перебрала, должно быть, не один десяток вариантов беседы. Но в конце концов решила обойтись вовсе без намеков.
– Видите, милейший Алексей Николаевич, – сказала она, чуть склонив голову и прищурив обычно насмешливые, но сейчас невероятно серьезные глаза, – видите ли, жена милого нашего Петруши в очень щекотливом положении… Виданное ли дело, столько в браке – а наследника все нет… Должно быть, как великая княгиня ни молода, однако, похоже, здоровья все же некрепкого… Думаю я, ей нужен врачеватель и конфидент. Иначе ей, голубке, никогда радости материнства не видать. Тут помочь надо, дело государственное…
– Как же… – пролепетал сконфуженный Алеша, которому давно и невероятно нравилась великая княгиня, – как же помочь?
– Ой, не знаю, милый Алексей Николаевич… И негоже между супругами влезать, и молчать не могу, вся душа изболелась – ведь мои же дети… Природа должна способствовать, Алеша, так думаю… Природа, молодая кровь, молодое тело…
Сергей положил теплые руки на живот Екатерины. Та ответила улыбкой.
– Душа моя, давно уж хотел поговорить с тобой, да все не приходилось…
– Говори, Сережа.
– Раздумывал я о нас с тобой, о том, какой стала моя жизнь после того, как увидел тебя, как стал твоим…
Великая княгиня нежно погладила Салтыкова по плечу. Да, с тех пор как при «малом дворе» появился Сергей, жизнь ее чудесным образом изменилась. Ей даже показалось, что матушка императрица немного смягчилась, перестала ее шпынять и в каждой беседе спрашивать, довольна ли княгинюшка своей жизнью, рада ли она супружеству своему.
Екатерина, конечно, смиренно отвечала, что жизнью довольна и что сердце ее исполнено благодарности матушке Елизавете Петровне за неустанную заботу, которую та проявляет о «своих детушках».
А уж после того как Екатерина понесла, императрицу словно подменили. Она вновь стала такой, как была, когда встречала только что приехавшую из Пруссии Фике. Куда-то волшебным образом исчезла глупая до одури Мария Чоглокова, зато разом ко двору великой княгини были допущены давние добрые приятельницы, с которыми она сблизилась, еще будучи Софией Августой Фредерикой. Стоит ли упоминать, что Сергей теперь всякий час был при ней – и на прогулках сопровождал, и долгие часы вечерних чтений не пропускал, даже перестал бурчать, что устает от бабской болтовни.
Если совсем уж честно, Екатерина тоже стала немного уставать – от Салтыкова, от его самолюбования, показной отстраненности на людях и навязчивости, даже прилипчивости, когда они оставались наедине. Что уж говорить о том, как высокомерно он всегда отказывался говорить с ней о политике, обсуждать давние победные сражения, кои когда-то вела Россия…
– Это дело мужское, бабскому разуму неподвластное!
«Ох, Сережа, друг мой сердечный, как же ты не прав… И отчего ты так переменился? Оттого, что власть свою надо мною ощутил? Так есть ли она, власть-то эта? Или сие тебе только кажется?»
Ее добрый гений, а с некоторых пор и доверенный друг Алеша Кирсанов (ох, снова Алеша), пользующий ее вот уже год, как-то сказал:
– Матушка Екатерина, будь с этим камергером поосторожнее. Уж всем он хорош, уж всем он приятен. Да только со стороны-то яснее ясного, что в первую очередь заботится он о себе, о грядущем своем, а уж все остальное рассматривает токмо через такой лорнет.
– Что ж тут удивительного, Алеша? Любому человеку сие свойственно – думать сначала о себе, а уж потом обо всех остальных.
– Оно-то так, Катюша, да только не все так по-волчьи на мир вокруг смотрят. А вот Сергей Василич как в покои ваши входит, так все по сторонам осматривается. Точно матерый зверь…
