горячечного подсознания: макроподы, макрурусы, морские собачки… Лев Львович, слушавший в прошлой жизни ихтиологию, в какой-то момент опознал этот список, но не мог даже вообразить, откуда он мог быть ей известен. После некоторого колебания он предложил послать за священником: Клавдия зашипела на него, но Веласкес неожиданно взял его сторону и отправил Машу к батюшке, который обычно приходил в больницу. Тот явился: тяжелый, одышливый, деловитый — и с неожиданной галантностью пропустил в дверях Клавдию, демонстративно вышедшую из комнаты. Больную, хотя и бывшую уже почти без сознания, удалось причастить — и Лев Львович, приложившись уже после ухода священника к ее горячим губам, почувствовал вкус вина. К вечеру началась агония. Все трое не отходили от ее постели. Время от времени на цыпочках входила Маша, поправляя свечу или зажигая новую. К утру Елена Михайловна умерла.
Я встретила уцелевших участников этой истории несколько лет спустя: если точно, через три года и одиннадцать месяцев. Много событий произошло за это время. Мамарина не пришла на отпевание и похороны, но прислала несколько сотен белых роз (плод исступленных телеграфных переговоров с Петербургом и Вологдой). Церемония вышла многолюдная: Елену Михайловну в городе не успели узнать, но общая приязнь к доктору поневоле перенеслась и на нее. Сам доктор так и не смог оправиться после несчастного случая, хотя от человека его профессии стоило бы ожидать большего фатализма: очевидно, скорость, с которой вместо незваного Эроса на сцену явился Танатос, оказалась нестерпимой для его художественной натуры. После нескольких дней бездействия он пробовал было вернуться к работе, но некоторое время спустя подал в отставку и поселился вдали от людей, где-то на Сухоне, в старой, оставленной прежними жильцами избе, где и пребывал до сих пор.
Лев Львович и Клавдия задержались в Тотьме на несколько недель: сперва их удерживало какое-то иррациональное чувство: как будто, оставив Еле-ну Михайловну одну, в земле, на кладбище, они поставили бы окончательную точку в их общей истории. Не то чтобы они питали какие-нибудь несбыточные надежды на ее возвращение — вовсе нет, — оба они были взрослыми людьми, не склонными к мистике: но немедленно собрать вещи и уехать казалось для них немыслимым. Тем временем на Сухоне начал становиться лед, и сообщение с материком прекратилось. И в эти же дни в их дом впервые пожаловала Мамарина.
Несмотря на всю свою неврастению (с которой мне предстояло познакомиться весьма и весьма близко) или, наоборот, благодаря ей, она была феноменально тонким психологом. Выбрала она момент, когда Клавдии не было дома (впрочем, может быть, это как раз вышло случайно), — и, явившись, представившись и принеся ритуальные извинения, сразу перешла к делу. Она хотела увековечить память Елены Михайловны, к которой испытывала бесконечную признательность и благодарность, и по этому поводу желала посоветоваться. Она решила организовать стипендию ее имени для недостаточных студенток, но колебалась: назначить ее ученицам московских или петербургских Высших женских курсов — или, например, целиком оплачивать обучение за границей? Лев Львович, изнывавший к этому времени от скуки и тоски, охотно включился в обсуждение, так что когда Клавдия вернулась, она застала уже самый разгар дискуссии. Поскольку обсудить нужно было довольно много подробностей, часть из которых требовала сторонних справок, договорились встретиться на другой день. Еще через несколько встреч Мамарина пригласила Льва Львовича к себе — все для тех же обсуждений, но заодно и желая узнать его мнение по поводу познаний девочек в естественных науках. Лишь побывав в ее надушенном, ухоженном особнячке, напоминавшем кукольный домик из «Мюра и Мерелиза», только увеличенный в несколько раз, Лев Львович ощутил, насколько он за годы своих скитальчеств соскучился по обычному мещанскому уюту с кухонными запахами, детскими голосами, геранями на окнах и хозяйкой в чем-то кружевном, розовом, домашнем, разливающей консоме из фарфоровой супницы.
Как опять-таки мне пришлось вскоре убедиться, Мамарина была переменчива, как греческий бог Протей: если бы она своим звериным чутьем почувствовала, что Лев Львович нуждается не в плюшевом уюте, а в твердой женской руке, то предстала бы перед ним в амазонке и с хлыстиком. При этом, по крайней мере в начале, у нее не было, вероятно, никаких особенных целей в его отношении: ее инстинкт и желание было нравиться. Добившись своего — не в каком-то грубо плотском смысле, а в самом что ни на есть возвышенном, — она обычно полностью теряла интерес к человеку, просто присоединяя его к своей свите и, может быть, записывая в какую-нибудь книжечку сердечных побед. Но с Львом Львовичем дело пошло по-другому: то ли в глубине своей истерической души она действительно ощутила какие-то спазмы, отличающиеся от того, что чувствовалось по отношению к его предшественникам, то ли взяла верх рациональная сторона — но, расположив и покорив, она не перевела его, по примеру прежних своих увлечений, в разряд друзей. Уже в Вологде зимой (куда все они переехали, как только установился санный путь) было сделано формальное предложение — сделано, и сразу принято.
Единственным пунктом преткновения на фоне блаженного согласия будущих супругов оказалась Клавдия. При жизни Елены Михайловны Лев Львович, хотя и совершенно смирился с ее существованием, не переставал воспринимать ее как неизбежную помеху, досадную тучку на горизонте их союза. Формально их отношения были почти превосходными, пройдя первоначальную ревность и последующую настороженность и добравшись до теплого добрососедства. В обыденной жизни люди, не являющиеся кровными родственниками и не спящие в одной постели, редко по собственной воле уживаются под одной крышей, — но здесь, благодаря свойствам характера всех троих (и прежде всего Елены Михайловны), им удалось найти тон и манеры, примирявшие всех участников трио с этим коммунальным существованием. Клавдия неожиданно охотно приняла на себя новую отведенную ей роль, с некоторым азартом вступив в управление их совместным хозяйством: вызывала прачку, обсуждала с кухаркой меню, сама иногда ходила на рынок и вообще проявила себя настолько заправской домоправительницей, что никто и не угадал бы в ней вчерашнюю эмансипированную студентку.
При таком раскладе выходило, что одновременно с гибелью Елены Михайловны связующая их сила должна была исчезнуть: вышло же в точности наоборот. Уже на следующий день после похорон, сидя у себя в комнате за книгой и прислушиваясь к тому, как Клавдия шуршит и возится в гостиной, машинально наводя там порядок, Лев Львович почувствовал, что она — что-то вроде живого сувенира, полнокровное свидетельство его исчезнувшей бесплотной любви. Вероятно, он так же чувствовал бы себя, если бы после
