толпу опричники вывели её за городскую заставу и гнали её ещё три версты, сами сытые, полупьяные, тепло одетые. Потом Зюзин, привстав на стременах, крикнул, перекрывая вьюгу:
— Ну всё, убогие, прощевайте! Идите куда знаете, только назад в город вам дороги нет. А кто сунется, убьём на месте.
Взмахнул плетью и исчез в снежной круговерти.
...Лишь с десяток нищих пробились сквозь метель до Бронниц. Прочие пали в сугробы и вскоре превратились в небольшие снежные холмики.
Так царь победил нищету.
Как не стерёгся Фома, а всё ж попался. Случилось это в один из последних дней погрома. Всё это время он бродил по обезлюдевшему городу, хоронясь от опричных разъездов, расспрашивал народ на Торгу кто, что видел, останавливал знакомцев, считал валявшихся на обочинах убиенных. Трупы никто не прибирал и бродячие псы, урча, грызли мёрзлую человечину. Первые трупоядцы появились и среди людей. Людоедов ловили вместе земские и опричники и убивали на месте.
Возвращаясь в обитель, Фома запирался в келье, и записывал всё, что увидел за день. Помолясь, ложился голодным. В монастыре давно уже кормили один раз пустой похлёбкой, повара мрачно предупреждали, что скоро и того не будет.
...Уже смеркалось, когда Фома брёл по кривой улочке, сочиняя в голове будущую повесть. За поворотом едва не уткнулся в закуржавевшую лошадиную морду. Вскинув голову, он увидел прямо перед собой горбоносого опричника и, растерявшись от неожиданности, зайцем метнулся в сторону. Слыша за спиной конский сап, бросился к тыну, но оборвался, и, получив тяжкий удар по голове, рухнул в снег.
Его подняли и обыскали. Найдя в кармане полушубка вощаницу и писало, опричный сотник насторожился.
— А ну, покажь руки! — приказал он. Фома протянул ему трясущиеся руки и обмер. На своей правой кисти он увидел чернильное пятно, не смытое со вчерашнего дня.
— Да ты никак борзописец? — протянул сотник. — Ай не знаешь царёв указ, что писать по монастырям не велено? А, может, ты подмётные письма составляешь?
Вот она смерть, догадался Фома. И молнией сверкнуло в мозгу: всё зря! Вместе с ним пропадёт недописанный труд, останется несвершенной последняя воля игумена. Рухнув на колени, он протянул к опричнику руки, хрипло попросил:
— Брат во Христе, не убивай!
Что-то мелькнуло в глазах у сотника. Свистнула сабля, упали в снег четыре отрубленных пальца.
— Больше писать не будешь, — осклабился сотник. — Гойда, ребята!
...Спас Фому монастырский лекарь. Зашивая нитками из бараньих жил кожу на культе, балагурил:
— В ножки надо поклониться тому опричнику. Ишь, как чисто отрубил.
Корчась от боли, Фома разлепил губы.
— Не за то ему спасибо, — процедил он, — а за то, что он мне не те пальцы оттяпал. Я ведь сызмальства левша!
И зашёлся рыдающим смехом.
...В последний день погрома Фома снова увидел царя. После заутреней на старой вечевой площади у Никольского собора опричники согнали небольшую толпу отобранных от каждой улицы горожан. Царь в сопровождении наследника появился на крыльце собора. Близко стать Фому не пустили, и он обойдя собор сзади, прижался спиной к округлой стене алтарной абсиды, весь обратившись в слух. Когда царь кончил говорить, Фома понял, что расправа кончилась.
Царь уехал, толпа разошлась, а Фома ещё долго стоял на опустевшей площади, не в силах поверить, что всё уже позади. Потом он тихо побрёл по привычной тропе вдоль бело-дымящегося Волхова, глядя себе под ноги и шёпотом повторяя услышанное, чтобы не забыть ничего. Воротясь в холодную келью, достал из тайника рукопись и, отогрев дыханием левую руку, взял в горсточку писало. На минуту призадумался, а потом сами собой поползли на бумагу строчки убористого полуустава:
«Месяца февраля в 13 день, в понедельник заутра, повелел государь оставшихся новгородских жителей изо всякой улицы по лучшему человеку поставить пред собой. Они же стали перед царём с трепетом, дряхлы и унылы, отчаявшиеся живота своего яко мертвы, видя неукротимую ярость царёву. Но благочестивый и христолюбивый государь Иван Васильевич всея Руси самодержец, воззрев на них милостивым и кротким оком, сказал:
— Мужи Великого Новгорода и все оставшиеся во граде! Молите Господа Бога и Пречистую его Богоматерь о нашем благочестивом царском державстве, и о чадах моих благоверных царевичах Иване и Фёдоре, и о всём нашем христолюбивом воинстве. А судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Новгородскому Пимену и его злым советникам, и вся та кровь взыщется на них, изменниках, и вы о сём ныне не скорбите, живите во граде сём благодарны. Оставляю вам правителя-боярина и воеводу своего Петра Даниловича Пронского.
И сия глаголы изреча, отпустил их с миром; а сам благоверный государь царь и великий князь Иван Васильевич с сыном своим благоверным царевичем Иваном Ивановичем, и со всею своею силою пошёл из Великого Новгорода во Псков».
...Повесть была закончена. Назвать её Фома решил так: «О приходе царя и великого князя Иоанна Васильевича, како казнил он Великий Новгорода, еже оприщина и разгром именуется». Перечтя её от первой до последней строчки, Фома удовлетворённо подумал, что покойный игумен остался бы им доволен.
Огромная тяжесть свалилась с души. Но радости не было, а только лишь тоскливая усталь и пустота...
Глава тринадцатая
ПРОРОЧЕСТВО НИКОЛЫ САЛОСА
В Пскове его встретил обманщик или волшебник,
которого считали оракулом, святым человеком.
Псковский воевода Юрий Токмаков встретил царя у городских ворот. Поклонясь до земли, подошёл к царю с поднятыми кверху руками, пал ниц.
— Пожалуй в свою вотчину, великий государь.
Красным звоном встретил царя Псков. У каждого дома накрытые столы, возле них празднично одетые горожане. Царь спешился, отведал хлеба-соли. Воевода просиял.
— Хитры вы, скобари, харчами за измену хотите откупиться, — угрюмо усмехнулся Малюта.
— На Пскове измены нет, — твёрдо возразил Токмаков.
— Али тебе то ведомо? — вскинулся Малюта. — Ты, воевода, лучше помалкивай, государь сам знает, кого казнить, кого миловать...
Вдруг невесть откуда возник перед царём возник босой старец. Из-под мрачно сдвинутых седых бровей глядели пронзительные угольные глаза. В руках старец держал медную тарелку, накрытую рушником.
— Что за нечисть! — изумлённо воскликнул Грязной, кидаясь вперёд, чтобы заслонить царя.
— Блаженный Николка Салос. У нас его святым почитают, — потея от волнения, объяснил Токмаков. — Не гневайся на него, государь. Он с виду страшон, а так безвредный,
