взглядами его родителей.
— Бухарест пал? — Он растерянно переводил взгляд с Амалии на подобострастно отклячившего зад приказчика, с него — на сердитую невесту, выглядывающую из-за ширмы.
Амалия со вздохом встала из кресла и подошла к нему.
— Да, Василе, да, — сказала она, впервые назвав его по имени. Крепкой и мягкой рукой она обняла его за плечи и прижала к себе.
У Замфира подкосились ноги. Последним усилием воли он удержался, а на большее Василе не хватило. Слёзы полились из глаз на вязаную кофту Амалии, и он впился зубами в кулак, чтобы не разрыдаться в голос.
— Мы все скорбим об этой невосполнимой утрате, — торжественно произнёс приказчик. — Каждый румынский патриот с того рокового дня в знак траура повязывает на рукав траурную повязку. Кстати, у нас есть великолепный китайский креп, чёрный, как горечь нашей общей потери. Не желаете взглянуть?
Никто не пожелал. Когда первый приступ схлынул, Замфир спросил срывающимся голосом:
— Почему вы мне ничего не сказали?
— Я сама только недавно узнала. Я думала, Маковей тебе сказал.
— Мои родители… — всхлипнул он.
Амалию кольнула совесть, но она помнила наставления мужа и не имела ни сил, ни желания им перечить.
— С твоими родителями всё будет хорошо. Немцы же не дикари какие-нибудь. Наши монархи между собой договорятся, и всё вернётся на свои круги.
Замфир собрался. Он отстранился от уютного плеча Амалии и закинул лицо к потолку, пережидая, пока перестанут течь слёзы. Виорика сбросила свадебное платье и, в привычных обносках, выбежала из примерочной. Она ткнулась носом в шею Василе и растерянно прошептала:
— Я не знала!
Он погладил её голову и сказал:
— Мне надо туда.
— Куда туда?! — всплеснула руками Амалия.
— В Бухарест! — твёрдо ответил Замфир.
— И думать не смей! Ишь, чего удумал? Ты — офицер румынской армии! Для германцев — враг. Для нашей жандармерии станешь дезертиром. Совсем обезумел?
— Я не могу бросить их там.
— Василе, любимый, а как же наша свадьба? — пролепетала Виорика.
Амалия решительно отстранила дочь и пристально посмотрела в глаза Замфиру.
— Не знаю, уж как ты собираешься пробраться в оккупированную столицу через линию фронта по вражеской территории, но исход для тебя будет один — виселица, а румынская она будет или германская — никакой разницы.
Василе старался сохранить твёрдость во взгляде, но Амалия ясно видела его страх. Замфир хотел, чтобы его переубедили, он беззвучно молил об этом.
— Я тебя неволить не могу, — сказала она. — Хочешь — иди. Только сдохнуть в петле в испачканных подштанниках гораздо страшнее, больнее и позорнее, чем пасть от пули на поле боя. Родителей своих ты и повидать не успеешь, раньше возьмут — не те, так другие. Какая в том доблесть — ума не приложу. Мой тебе совет, Василе, — успокойся, вернись на место службы и выполни свой долг перед королевством и моей дочерью. Война кончится — встретишься со своими родителями.
— Ваша маман права, мсье сублейтенант, — встрял приказчик. — Вам никак нельзя покидать пост. Импоссибль! Война всё ближе, не ровен час и до нас докатится. Вчера над городом кружился германский аэроплан. Что вынюхивал? Наши-то вояки популяли по нему из своих ружьишек, да ни разу не попали, а пушек, которые в небо стреляют, в нашем городке нет. Разнюхал бош, что ему надо, и улетел, а мы теперь живём в страхе: а ну вернётся, гранату на кого-нибудь сбросит или газ распылит… Се террибль.
— Что он мог в вашем городе вынюхивать?
— Не знаю, мсье, не знаю, да только вояки наши усилили охрану вокзала и, говорят, обещали прислать пушку… Зенитную! — наконец вспомнил он.
В ювелирную лавку Виорика вошла, как Аладдин в пещеру разбойников — робко, но с жадно горящим взором. Она шла вдоль застеклённого прилавка с недорогими побрякушками, ладонью сдерживая биение сердца. Нежные девичьи губы приоткрылись, как перед поцелуем, но оценить красоту восторженной молодости кроме пожилого ювелира было некому. Замфир на витрины даже не взглянул. Едва заметным кивком ответил на приветствие и уставился в окно.
Ювелир вполголоса, как в музее, расхваливал товар. Он обращался к Амалии и Виорике, но поглядывал не на двух бедно одетых женщин, а в спину франтоватого офицера. Офицер не обращал на его слова никакого внимания.
— Простите, господин, — остановила его Амалия. — К вам заходил мой муж, Маковей Сырбу. Он, кажется, уже что-то выбрал.
Ювелир недовольно поджал губы и вынул из-под прилавка маленькую бархатную коробочку.
— Вот, извольте видеть… — сказал он.
В белую атласную подушку были вдавлены два тоненьких, как проволока, золотых колечка. Виорика разочарованно посмотрела на мать, на ювелира, но он потерял интерес к покупателям и молча изучал стропила на потолке. Тихо, ничего не говоря, Виорика отошла к витрине и встала рядом с Замфиром. Василе обнял её за плечи. Они молча смотрели, как за стеклом ветер гонит по пустынной улице снежную позёмку.
У Амалии сжалось сердце. Она вытащила из-за пазухи платок и развернула его на прилавке. — Господин, посмотрите. Если я отдам вам эти серёжки в придачу к тому, о чём вы договаривались с мужем, можно будет купить кольца получше?
На простом белом платке лежали крупные серьги с красными камушками. Ювелир вставил монокуляр и осмотрел одну из них. Золото было старым, высокой пробы. Камни — настоящие рубины, хоть и некрупные. Он долго рассматривал клеймо под лампой.
— Русское? — спросил он.
— Да, господин. Муж подарил на годовщину свадьбы.
— Я слышу лёгкий акцент. Вы не местные?
— Из Кишинёва…
Амалию начинал беспокоить этот разговор. Знала она их братию: жулик на жулике. Положил серёжку перед собой, уставился на неё невидящим взглядом, только пальцами по стеклу постукивает. Время тянет — сколько ещё предложит. А Маковей разозлится, когда узнает… Страсть! Нет, руки не поднимет — он никогда не бил ни её, ни Виорику, но, порой, Амалии думалось, что лучше б ударил. Когда Макушор злится, он хмурит брови, говорит тихо, не говорит — змеем шипит, и глаза сразу, как два остывших уголька становятся. Потом неделю будет ходить угрюмый, никого не касаясь, ни с кем не разговаривая. Хуже нет с такой грозовой тучей жить.
А ювелир сидел и думал. Маковей Сырбу, который был тут накануне, произвёл на ювелира тягостное впечатление. Несмотря на простую одежду, простаком тот не был. Был он грузным, сутулым, но той сутулостью, когда не хочется увидеть, как расправляются плечи. Грубые мозолистые пальцы очень легко было представить на своей шее. За Маковеем Сырбу было прошлое, о котором не станешь бахвалиться на каждом
