II
Возвращенный из ссылки (в первых месяцах 49 года), Сенека был осыпан почестями: мы видим его сразу на предпоследней ступени магистратуры — претором; теперь ему осталось только побывать в консулах, чего он и удостоился впоследствии, уже при цезаре Нероне (56 г.). Тацит определенно указывает, что, в хлопотах за Сенеку, Агриппина, благодетельствуя философу, благодетельствовала и себе, так как общественное мнение осталось очень признательно ей за возвышение и приближение ко двору столь любимого в народе, широко популярного человека. Не обошлось, конечно, и без сплетен: вероятно, именно в это время и сложилась холопская легенда о любовных отношениях Сенеки к принцессам Германикова дома — кто говорил, к покойной Юлии Ливилле, а другие — к самой Агриппине. Вероятно, с совета Сенеки, решено, прежде всего, обеспечить Л. Домицию империю именно как «приданое», — поторопиться браком его с Октавией. Назначенный на ближайший срок консул, агриппианец Меммий Поллон, внес в сенат предложение умолять Клавдия о помолвке молодых людей. Говорил Меммий в грубом, якобы республиканском, тоне гражданина, требующего от своего принцепса, как равный от равного, необходимой услуги государству. Клавдий был тиран из бессознательных; педант, законник и книжник, он имел наивность серьезно воображать себя неуклонным стражем-блюстителем старой Августовой конституции. В сути дел своих — капризный самодур, в процессе же их — кропотливый и самодовольный хвастун-формалист, он обожал архаический республиканский тон, заставлявший его исполнять свою волю, как бы против воли, по подчинению приказу верховной правительственной силы. Раньше точно такой же речью Вителлий, «льстец четырех государей», заставил самого Клавдия жениться на Агриппине; брак был выставлен такой настоятельной потребностью, что «если цезарь будет еще колебаться, мы женим его насильно».
Итак, свадьба Домиция и Октавии решена, жених и невеста помолвлены. Войдя во дворец, как трижды родственник цезаря — двоюродный внук, пасынок и нареченный зять, — Домиций сразу становится фамильно на равную ногу с Британиком. А между тем интрига уже работает, чтобы как можно скорее сравнять принцев юридически — через усыновление Домиция Клавдием. Этот шаг труднее предыдущего. В роду Клавдиев, начиная с основателя его, сабинского выходца Атта Клавза, в римских летописях Аппия Клавдия, не было усыновленных. Фамилия продолжалась без перерыва, из поколения в поколение, естественным приростом в собственных своих недрах, уже свыше пятисот лет (250—800). Уговаривать Клавдия к нарушению семейной традиции через посредство сената представлялось если не вовсе невозможным, то неловким. Двинули пружину более интимного свойства: за дело взялся Паллант.
Пользуясь своим неограниченным влиянием на Клавдия, Паллант убеждает его усыновить Домиция, доказывая, что через то ничуть не умалятся права Британика, но, наоборот, цезарь чуть ли не окажет сыну огромную услугу. Ослабевшей потомством династии неудобно, чтобы мужское представительство Юлиев-Клавдиев обеспечивалось только неверной жизнью десятилетнего ребенка; правящий дом получит в новом принце важное подкрепление; усыновил же Август своих пасынков Тиберия и Друза, а Тиберий — племянника Германика, хотя у первого были родные внуки, а у второго — родной сын, Друз-цезарь. Так и Клавдию следует взять в опору юношу, способного в непродолжительном времени принять на себя часть забот государственного правления. Якоби остроумно переносит на Клавдия энергическое выражение Веллия Патеркула о Сексте Помпее, сыне Помпея Великого: «вольноотпущенник своих вольноотпущенников и раб рабов своих» — libertorum suorum libertus, servorumque servus. Я уже упоминал, что Шампаньи остроумно сравнивает Клавдия с ученым слоном, который всю жизнь свою шел лишь в ту сторону, куда его направляли, сидя у него на шее и стуча молотками по его голове, корнаки-вольноотпущенники. Слон и теперь остался верен корнаку: Домиций был усыновлен в торжественном обряде, перед понтификами, народным постановлением через lex curiata — и, будучи старше Британика тремя годами, стал не только равен ему, но даже получил право первородства. Сам Клавдий, в речи к сенату об усыновлении, поставил имя Домиция прежде Британика. Сенат благодарил Клавдия за принесенную им жертву на алтарь отечества и — уже льстил новому принцу, чутко кланяясь восходящей звезде, должной затмить остальные светила горизонта. Люций Домиций Аэнобарб граждански умер — народился Клавдий Нерон.
И напоминать Клавдию Нерону о том, что он был Аэнобарбом, стало небезопасно. Мать ревниво следила за прививкой нового имени и нового положения сына как в общественном мнении, так и в домашнем обиходе. Когда Британик, здороваясь однажды с новым братцем, вздумал назвать его Домицием, Агриппина подняла перед Клавдием целую бурю жалких слов: Британик неспроста бросил эту шутку, его научили люди, желающие раздора в императорской фамилии; так острить — значит издеваться над священным институтом усыновления; что же это будет, если у домашнего очага частного гражданина станут отвергать постановления сената и народную волю, облеченную в куриатский закон? Надо затушить маленькую искру неприязни, покуда не разгорелась она в пожар общественного бедствия. И прежде всего, — удалить от Британика негодяев-гувернеров, которые если не сами научили мальчика оскорбить Нерона, то не умели охранить своего питомца от злых людей, способных научить.
«Частный гражданин» Клавдий, затронутый за самую свою чувствительную жилку корректного консерватора- конституционалиста и охранителя древнего порядка, взбешен; над наставниками и гувернерами Британика учиняется розыск, одних казнят, других ссылают, а выбрать новых поручено Агриппине. Старую мессалианскую прислугу и дворню отдалили от Британика еще ранее, под любезным предлогом, будто Агриппина сама желает ходить за пасынком. Около наследного принца не осталось ни одного преданного друга, зато окружило его неусыпным надзором целое полчище шпионов. И что хуже всего — Британику не на что было жаловаться: уход за ним был образцовый, ни в чем отказа и недостатка он не имел. Но, в двенадцать-тринадцать лет, мальчик в Италии уже не ребенок, а тем более мальчик, взрощенный на Палатине, где преждевременно набраться ума заставлял каждый уголок, исторически ознаменованный преступлением; где, казалось, самый воздух, отравленный кровожадным лицемерием, предостерегающе взывал к инстинкту самосохранения: берегись!.. Между тем Британика держали, как ребенка, даже гораздо ниже его лет, внушали ему, что он ребенок, и ребенком показывали его народу, молчаливо объясняя толпе: судите сами — этому ли дитяти наследовать власть и править вами!..
Наоборот, из Нерона усиленно и спешно делали взрослого человека. Есть сорта плодов, которые выращиваются в оранжереях не для употребления в пищу, но для декорации стола. Они огромны, красиво-сочны на вид, формы их благородны, краски приятны. Но кто, обманутый внешностью, вздумает попробовать их, тот находит под красивой кожурой, вместо благоуханного персика или вкусной груши, безвкусную труху. Нерон в руках Сенеки развивался именно подобно такому декоративному плоду, с той же быстротой и с теми же целями. Как декоративные плоды зреют не для того, чтобы их есть, так и царственное воспитание давалось Нерону не для того, чтобы он царствовал: это брала на себя его мать, — но чтобы производил царственный эффект. Агриппина предписала Сенеке огромную образовательную программу и строго, даже придирчиво, наблюдала за ее исполнением. Преподавать Нерону военные науки приглашен был Афраний Бурр, право гражданское, международное и дипломатию — Александр Эгейский и Херемон. Вероятно остался в числе преподавателей и ранее упоминавшийся грек Бурр (Берилл). Что он не утратил милости двора и, впоследствии, самого Нерона, видно из важного назначения, которое он получил, — заведовать греческой, то есть самой интимной, корреспонденцией императора. Заметно, что Бурр имел некоторое влияние на Нерона. По крайней мере, ему, подкупленному кесарийскими греками, удалось однажды убедить императора на резкий указ против кесарийских евреев в такую пору, когда иудеи были всесильны при дворе, вооруженные наиболее могучими его протекциями, начиная с личных юдофильских симпатий самого Нерона и управлявшей им тогда Поппеи Сабины.
