– Я уже сказал, а теперь скажите вы, отец: прийти к брату с оружием – оскорбление для него или нет? – спросил Дата.
– Так ведь... – начал было Мушни, по Дата поднял руку:
– Одну минуту... Случай, как назвал это Мушни, или что другое – исключать нельзя?
– Всякое бывает,– согласился Мушни.
– На меня, допустим, напали, одолели, скрутили по рукам, ногам – возможно же такое... Что тогда скажут люди? Что брат отправил брата на каторгу или там на виселицу. Выпадет иной случай – что выбрать, что предпочесть?
– Пусть скрутили тебя по рукам и ногам,– сказал Магали,– пусть волокут на виселицу, все равно кричи всем и каждому, что брат твой тут ни при чем. Враги брата – они виноваты!
– Хорошо, отец, но мой разум и мое сердце, пока меня до виселицы еще не доволокли, в чем свою опору должны иметь, свою твердь? Существует ли для них пристанище?
– Твой удел – страдание, твоя участь – мученичество. Так положил господь бог. Ты поставил перед собой цель, достойную страдания. В том, что ты сделал,– Магали глазами показал на оружие, покоившееся у Даты за пазухой,– забота была лишь о себе и о своем сердце и разуме, Дата, а к чему это приведет – тебе было все равно.
– Это что же выходит, человек даже своей смертью распорядиться не вправе? – усмехнулся Дата. Молчали долго.
– Столько лет не виделись, а ничего лучшего не нашли для разговора,– сказала Тамар. – Не сумела я посеять в ваших сердцах любви друг к Другу.
– Как раз напротив, мать,– воскликнул Мушни. – Просто провидение развело нас по таким разным путям, что... На нашем месте другие братья давно превратились бы в смертельных врагов.
– Пора о деле говорить,– сказал Дата. – Мне надо уйти этой же ночью.
– Так-то лучше,– оживился Мушни. Но начать сказалось трудно. Он ходил вокруг да около, очень осторожно подкрадываясь к сути дела.
Очень он был умен, Мушни. Все, что говорили и советовали Дате разные люди и в разное время, он собрал, обдумал, подвел основание и приготовился Дате выложить. Тут было и то, что Дата старел и с каждым днем тускнели способности, без которых абрагу не жить, и теперь уж совсем просто найтись человеку, который без труда прикончит Дату. И то, что он своим братьям стал поперек пути, а старики из-за пего извелись, исстрадались. Говорил он и о том, что жизнь Даты неправедна, что висит на нем великое множество грехов, а другие из подражания ему насильничают. Народу же от всего этою огромный вред. Не забыл он поставить ему в упрек и то, что прежние его покровители и благодетели обратились в его врагов, и все, что Дата делает для народа, как раз против народа и оборачивается. Чего только не припомнил Мушни, один бог ведает! То, что он говорил, и то, что приходилось мне слышать раньше, было так схоже, просто слово в слово, что во мне шевельнулась мысль: не подговорил ли он заранее всех этих людей? Может быть, и Дата думал о том же, но иногда у него была такая манера слушать, будто он и не слышит, о чем говорят, а сам думает о своем. Часа полтора выкладывал Мушни все, что надумал, и под конец сказал:
– Вот как все оборачивается, брат, а теперь я бы хотел узнать, как собираешься ты жить дальше?
– О монастыре мечтает... – рассмеялся Магали. – В монахи хочет постричься. Настоятельница Ефимия обещала устроит:, его в монастырь где-нибудь подальше, в России, под чужим именем.
Дата улыбался и, как мне показалось, не думал отвечать, но Мушни в упор смотрел на него, ждал.
– Все, что ты говорил, было обо мне. Но чего ты сам хочешь, скажи, Мушни. А тогда уж я подумаю, отвечать тебе или нет,– сказал Дата.
– Меня переводят в Петербург, Дата!
Все, кто был за столом, уставились на Мушни затаив дыхание. Только Дата сидел, не поднимая глаз.
– И, наверное, на большую должность? – Дата по-прежнему не поднимал головы.
– Очень большую. Ты же познакомился с полковником Сахновым, этим сукиным сыном... На его место... С год послужу, а потом обещают перевести выше... Но место, видишь ли, такое... Министром я, конечно, не стану, но в иностранных делах государственного значения ни государь, ни его министры шагу без меня не сделают. Я говорю о разумных шагах.
– А куда же полковника денут? – спросил Дата.
– Без места не останется. Устроят.
Тамар лишь сейчас оторвала взгляд от сына и снова уткнулась в рукоделие. Я заметил у нее слезы. Заметил их и Магали.
– Они стареют, жена. У каждого свой путь. Чего же здесь плакать?
– Сделаюсь большим человеком, мама, легче мне будет стать для вас с отцом хорошим сыном,– успокоил ее и Мушни.
– Что сулит тебе эта перемена? – спросил Дата.
– Чин тайного советника,– усмехнулся Магали.
– Чин представляется согласно должности,– холодно заметил Мушни. – Жду многого. Своему народу и своей родине смогу принести пользы куда больше, чем прежде. Этого я жду раньше всего. Сейчас я ничто, меня никто не знает, и я не собираюсь предъявлять никому никаких счетов. Но я многое сделал уже и сейчас. С той высоты, на которую я смогу подняться, я состоянии буду и много увидеть, и много сделать.
– На эту высоту многие поднимаются с ношен добрых намерений и обещаний, а потом, смотришь, ничего не свершилось, ничего не сбылось,– сказал Магали. – Так и бывает, когда большим человеком становишься на чужой службе. На государственной службе будешь делать то, что выгодно царю и вредно ! твоему народу.
– Не с тем человеком говорите, отец. Я служу престолу лишь потому, что не вижу пока для своей родины и для своего Народа лучшего настоящего и лучшего будущего. И по сей день, Н сегодня, в этот час, я делаю только то, что считаю полезным моей стране. Так будет до гробовой доски. Если политики и революционеры найдут путь, который должен привести мой народ к лучшему будущему, и я в этот путь поверю, никто раньше меня не станет на их сторону. От своего нового поприща я жду еще одного. Мне уже удалось разрешить немало тяжелых и запутанных дел. На моей нынешней службе большего сделать уже нельзя, тесновато нынешнее мое поприще. Я живой чело-пек, мне доступно большее, чем я делаю, и я хочу знать, где предел моим возможностям. Мне нужен простор.
– Ты правильно решил, Мушни,– сказал Дата. – Но я вижу, что-то тебе мешает. Скажи – что?
– Ответ нехитрый. Один браг двадцать лет ходит в абрагах. А другой будет занимать при дворе высокое положение? Нескладно получается! – Мушни произнес это громко и раздраженно.
– Ну, а дальше? – Наш отец Магали вдруг оживился и, навалившись грудью на стол, уставился на старшего сына. Поднял голову и Дата.
– Обо всем говорено, и уже много раз,– сказал Мушни. – Зачем повторять? А где выход – об этом мы ни разу не говорили, если не считать совета настоятельницы Ефимии уйти в монастырь. Есть выход, о котором я сам договорился с министром внутренних дел. Дата должен сдаться и добровольно сесть в тюрьму. Он получит пять лет. Наказание будет отбывать в Грузии. Потом его освободят, как всех, кто отбыл срок. Что все будет так, а не иначе, я отвечаю перед семьей, братом и собственной совестью.
Магали заговорил было, но Мушни остановил его.
– Погодите, отец! Не будем говорить об этом сейчас. Пусть Дата сам обдумает. У него есть полгода. Если он найдет смысл в том, что я сказал,– я перед ним. Не найдет – мы останемся для него такими же, какими были всегда. Я думаю, больше говорить сейчас не о чем.
– Пусть так и будет! – сказал Магали. И вообще никто не сказал ни слова,
Минут через десять Дата поднялся, оделся, простился со всеми и уже с порога сказал Мушни:
– Я подумаю.
Но тут же повернулся, подошел к Мушни, обнял его, расцеловал и сказал:
– Чистота нашего братства важнее твоих и моих дел, Мушни.
Не знаю, сколько прошло времени после ухода Даты и сколько тянулось наше молчание.
– А ведь он прав!—сказал Мушни, мне показалось, самому себе.
Вот как все было.
Конечно, такому честному человеку, как Дата, другого пути не было, как пойти и сесть. И все-таки я уверен: было что-то еще, что толкнуло его на этот шаг.
Больше ничего я об этом не знаю, а что сам Мушни не понимал, как решился его брат на такое дело, я вам уже говорил.
Пир кончился, и пора бы после похмелья прийти в себя и понять, что же произошло. Сам полковник Сахнов и участь, его постигшая, уже мало занимали меня. Не занимал и Зарандиа в той мере, как в былое время, когда история эта только разворачивалась. Я пытался окончательно, ясно и четко понять, какой духовный ущерб я потерпел и потерпел ли вообще. Остался ли я в последние годы на высоте своих принципов или превратился в грозу мышей и дешевых лубков? В душе моей царил хаос, ни одна из являвшихся мне догадок не казалась справедливей и достоверной. Во мне должен был свершиться перелом,– я чувствовал его приближение с каждым часом.
В том состоянии, в каком я находился, следовало незамедлительно вызвать Зарандиа, выяснить наши отношения и в этой беседе найти истинную оценку всему происшедшему. Тому, однако, мешали препятствия совершенно особого рода. Когда два человека позволили себе однажды миновать беседу, необходимую им сбоим, отложили ее на будущее – во второй раз, в третий—сочли вообще неуместной и в конце концов предоставили событиям течь по их собственной воле,– в таких случаях подобная беседа чем дальше, тем больше представляется щекотливой, тягостной и даже невозможной. Помню, как в студенческие годы один мой товарищ попросил у меня взаймы небольшую сумму денег. Вернуть вовремя он не смог и тогда стал избегать меня, так в конце концов и не отдав денег, потому что стыд за нарушенное слово присовокупился постепенно к стыду за долг, слишком уж задержанный. Я думаю, что этот пример хорошо поясняет мою мысль. Помимо этого, беседа с Зарандиа могла подтвердить существование некоторых весьма неприятных обстоятельств, которые мне казались довольно гипотетичными и поэтому не так уж донимали мою совесть, а наша беседа с Зарандиа могла бы констатировать их как аксиому. Но пришел день, когда все эти подспудные соображения предстали передо мной с обнаженной откровенностью, и я ужаснулся, увидев, как труслив я, безнадежно загнан и беспомощен. Тогда, отложив все дела, я вызвал Зарандиа. Он только что, дня два-три назад, вернулся из Петербурга.
