— Сожалею, что прервал вашу молитву, — начал первым Лев Фока, — но Небо, пожалуй, может немного подождать, когда здесь, на земле, готовятся события, которые я с вашего благоволения назвал бы весьма серьезными.
— Разве мы знаем, может Небо подождать или нет? На каком основании вы пришли к заключению, столь оскорбительному для Божественной власти, управляющей даже нами, правителями?
— Ваши помыслы заняты важными делами и неотложными заботами об империи, окруженной варварскими племенами, охочими до ее богатств. Это делает вам честь, но я, благодаря вашей милости, жил и живу в таких уголках Дворца, где алчность и зависть нисколько не уступают алчности и зависти варваров, наседающих на границы империи. После того как вы спасли меня от неправедного суда и ссылки, я полагаю своим долгом сообщить вам о слухах, касающихся будущего византийского трона.
Никифор сделал досадливый жест рукой:
— Мне известно, какие слухи разносятся по всем коридорам Дворца с того самого момента, как я взошел на трон. Об этих слухах мне неизменно сообщают каждый день мои осведомители, но я уже перестал отличать правду от лжи, ибо это занятие отняло бы у меня не только весь день, но и часть ночи. Если бы я верил сплетням о замышляемых против меня заговорах и интригах, мне бы не удалось присоединить к империи киликийские города и разбить скифов на Дунае. Недавно халиф Аль-Муса захватил Александрию и основал новую столицу Ислама в Египте -Каир, что означает Город Победы. Можем ли мы оставить безнаказанными жестоких и дерзких египтян и заниматься всякими фантастическими слухами, разносящимися по всему нашему Дворцу? Я по-братски поделился с вами лишь одной из забот, одолевающих сейчас византийский трон, чтобы вы поняли, много ли остается у меня в голове места для всяких коридорных сплетен, с которыми вы сюда пришли. А может быть, вас тревожит что-то, угрожающее лично вам, и вы решили искусственно подвести под эту опасность и меня, чтобы обеспечить себе более надежную защиту?
Лев на мгновение растерялся. Как мог он перейти к трудному и щекотливому разговору об отношениях между Феофано и Цимисхием теперь, после столь категоричного и унизительного предположения? Он вспомнил о том, что в какой-то момент его судьба была в руках вероломной Феофано и лишь вмешательство брата и всемогущего Господа вернули ему жизнь. Но на каких условиях? И ценой каких новых опасностей? Ради спасения своей жизни он не только пожертвовал золоченым плащом куропалата и надел монашескую рясу, но и согласился на участь узника, постоянно опасающегося, как бы ищейки императрицы не пронюхали о его тайном убежище. Нет, он должен выложить сейчас все, что ему известно о Феофано и Цимисхии, даже если это приведет брата в ярость.
— Вы сказали, что вам и так уже доложили о слухах, которые распространяются в коридорах Дворца, но я боюсь, что вам докладывают о них с излишней осмотрительностью и в столь путаной форме, что вы не можете отличить правду от лжи. Я не собираюсь приписывать себе роль единственного носителя истины, но с уверенностью могу сказать, что и вам лично и трону грозит непосредственная опасность и исходит она от двух очень близких вам лиц.
Губы Никифора скривила улыбка сострадания:
— Знайте же, брат мой, что после восшествия на престол, я взял за привычку, переодевшись торговцем, мастеровым, портовым грузчиком или даже нищим, выходить по ночам из Дворца. И не только ради того, чтобы избавиться на какое-то время от тяжкого бремени официального церемониала, к которому меня обязывает императорская корона, нет, скорее меня толкает на это желание почувствовать себя человеком среди людей, со смирением и покаянием познать на собственном опыте, как живут мои самые обездоленные подданные. Во время этих коротких ночных вылазок я заметил, что в народе часто упоминают об императоре с симпатией, но, бывает, и с обидой, говорят вещи справедливые и несправедливые, разносят слухи правдивые и ложные. Я научился отличать пустые сплетни от подлинных мыслей бедняков, научился понимать мой народ: и иногда мне удается получить такую информацию, какую не хотят или не могут дать мне придворные. Прошлой ночью я вышел, переодевшись в лохмотья нищего, и с протянутой рукой просил у прохожих подаяния — монетку или кусок хлеба. Не знаю, то ли за недостатком милосердия, то ли из-за всеобщей бедности, а может, и из инстинктивного недоверия, которое простые люди испытывают к фальшивым нищим, но только подали мне лишь несколько жалких монет. Вдруг какой-то пожилой монах сунул мне в руку обрывок пергамента и быстро удалился. Прочитав записку, я подумал, что надо бы его вернуть, но побоялся, что меня узнает кто-нибудь еще. Автор записки предостерегал меня от происков военачальника Цимисхия и Феофано, которые якобы сговорились лишить меня трона. Мое место хочет занять Цимисхий! Какая низость! Я сразу же постарался отбросить эту мысль, но вот пришли вы, чтобы снова обо всем мне напомнить.
— Мне не хочется вас разочаровывать, но, похоже, весь Константинополь знает уже о ваших переодеваниях и ночных вылазках. Я сам не раз шел за вами, когда вы бродили по порту в рыбачьей одежде, а иногда посылал двух тоже переодетых рыбаками солдат, чтобы уберечь вас от опасностей. Так что не следует вам удивляться записке того монаха. И я совершенно уверен, что точно так же, как вы были ненастоящим нищим, тот человек был ненастоящим монахом.
Никифор смерил Льва подозрительным взглядом:
— Судя по вашим словам, не будь тот человек таким худым и высоким, я мог бы предположить, что под монашеским одеянием скрывались вы сами.
— Сообщение, с которым я пришел к вам сегодня, действительно совпадает с содержанием записки, полученной вами ночью от монаха. Известные мне факты — те же, что изложены на клочке пергамента, хотя вручил его вам не я. Но к этому я могу с уверенностью добавить, что некоторые военачальники, несмотря на благодеяния, которыми вы их осыпаете за счет торговцев и ремесленников, сговорились с Цимисхием и предоставили в его распоряжение своих солдат, чтобы подавить сопротивление тех, кто встанет на его пути к трону.
— Что за безумные идеи вы мне внушаете? Да, в последние месяцы мне поневоле пришлось обложить торговцев дополнительными налогами, чтобы покрыть военные расходы, и это не способствовало упрочению моего авторитета, но между недовольством торговцев и заговором Цимисхия и военных есть некоторая разница
— Цимисхий не только вознамерился отнять у вас трон, Цимисхий хочет вас убить.
Никифор удивленно посмотрел на брата, и лицо его покраснело от прилива внезапной ярости:
— А Феофано?!
Лев закрыл глаза и промолчал.
— Вы не желаете отвечать?
— Насколько мне известно, Феофано заодно с Цимисхием. Никифор замер. Лишь спустя несколько секунд он сморщился, как от боли, и почти шепотом произнес:
— Не могу в это поверить. Императорский Дворец рухнет раньше, чем я поверю в такую гнусность.
— Говорят, они очень сблизились во время путешествия после битвы на Дунае и еще больше здесь, в столице.
— Цимисхий не живет в столице.
— Халкидон близко, а отчий дом, в котором он поселился, находится на самом берегу Мраморного моря.
— И что же?
— Говорят, они встречаются в открытом море. Люди нс раз видели Цимисхия ночью в лодке.
Никифор молчал, теребя бороду. Потом, овладев собой, он заговорил:
— Я приучил себя не доверять даже тем слухам, которые сулят мне события вероятные и правдоподобные. Одного только правдоподобия недостаточно, чтобы выдать предположение за истину. Но какие безумные и греховные побуждения могли подвигнуть Феофано на заговор против меня? Ведь именно она отдала все свои силы на борьбу с самым хитрым и вероломным существом из всех, когда-либо живших под крышей Дворца, — евнухом Брингой, только для того, чтобы я оказался наконец рядом с ней! Тем более что с некоторых пор я решил во всем ей потворствовать и не восставал даже против маленьких супружеских ограничений, которые я рассматриваю как епитимью, позволяющую мне замаливать свои грехи перед Богом.
— Бринга лишил Феофано всякой власти, и очень скоро ему удалось бы даже удалить ее из столицы, так что ее смелость в то время диктовалась лишь безусловной необходимостью. В настоящий же момент, как я полагаю, она руководствуется в своих действиях не только нетерпимостью по отношению к вам, но и нездоровой страстью к соблазнившему ее Цимисхию…
Никифор закрыл глаза, словно надеялся зачеркнуть таким образом слова брата. Потом заговорил — медленно, с отчаянием в голосе:
— Предательство Цимисхия меня очень удручает и вносит сумятицу в мои мысли. Я бы хотел поскорее забыть услышанное из ваших уст, ведь на протяжении многих лет я относился к Цимисхию с особой заботой, научил его быть смелым в бою и справедливым в мирное время, не отпускал его от себя во время военных кампаний в Киликии и Сирии, делил с ним невзгоды и унижения, связанные с неудачами на Кипре, и, наконец, во время войны со скифами на Дунае я присвоил ему звание стратига Востока. Наверное, я оказался плохим учителем, если сделал его, как можно судить по вашим словам, врагом истины, отродьем дьявола, слугой антихриста.
