Он объявил решение съезда о роспуске «Союза благоденствия». И хотя члены Тульчинской управы уже знали об этом решении и накануне постановили считать его незаконным, сообщение Бурцева опечалило большинство собравшихся. И не только опечалило, но и посеяло сомнения: «А в самом-то деле, стоит ли продолжать существование тайного общества, если такой авторитетный съезд его отменяет?»
Возможно, что Бурцев добился бы своего: Тульчинская управа навсегда была бы распущенной, если бы не твердая позиция Пестеля.
– Московский съезд не полномочен распускать Союз, – негромко, с оттенком иронии возразил Павел Иванович.
В его словах звучала уверенность. Гневный ропот наполнил комнату. Люди, готовые отдать жизнь за свободу отечества, почувствовали себя оскорбленными теми, которые то ли из страха, то ли из желания прозябать спокойно и беззаботно отказывают им в праве на борьбу.
Встретив неожиданно такой протест, Бурцев почувствовал себя очень неловко.
– Я только объявил вам решение съезда, которому подчиняюсь, – заявил он и покинул собрание.
За ним вышли в темную тульчинскую ночь Комаров и Вульф. Когда Вульф простился с Комаровым и Бурцевым, он вдруг понял, что поступает нехорошо, оставив товарищей, «Что ж, неужели рухнули все мечты? Все надежды на лучшее будущее родины? Я поступаю, как низкий отступник»… Вульф прошел еще несколько шагов глухой темной улицей, а потом вернулся к друзьям, которые слушали взволнованную речь Пестеля.
– …Неужели теперь мы разойдемся, не исполнив своих святых обязанностей истинных сынов отечества? Что думаете вы об этом? Будем ли сохранять наш тайный святой союз?!.
Горящими глазами оратор обвел возбужденные лица товарищей. Все в едином порыве поднялись со своих мест. Крепкие рукопожатия как бы закрепили овладевшую всеми мысль:
– Сохранять!
Когда утихло волнение и все снова чинно уселись в кресла, Пестель продолжал:
– Господа, нам надо подумать сообща и решить, какой будет цель нашего тайного общества? Останется ли она прежней – введение республиканского правления в отечестве нашем – или иной?…
– Республиканского, разумеется! И только республиканского! – поднялся во весь рост высокий узколицый полковник Алексей Петрович Юшневский.
Его поддержали остальные.
Тогда Пестель, понизив голос, – как бы давая понять, что речь будет о самом главном и важном, – медленно, словно печатая слог за слогом, произнес:
– Республиканского нового порядка, господа, и не мыслится без насильственного устранения самодержца. А сие требует решительности необыкновенной. Для свержения деспотизма необходима смерть государя-императора. Я согласен на цареубийство… Но согласны ли вы на сие?
Он вопрошающе посмотрел на лица единомышленников – Согласны?
– Я не могу, – дрогнувшим голосом воскликнул полковник Аврамов. – Вольность нельзя осквернять пролитием крови.
– Но нам не добиться ее – свободы, без пролития крови, без истребления деспота, – возразил Юшневский. – Обстоятельства толкают на самые решительные действия.
Аврамов смутился. Нахмурил в мучительном раздумье брови. Капельки пота выступили на его лбу.
– Я, как и все, согласен… – вздохнув, произнес он.
– Видимо, не каждый может быть членом нашего тайного общества, господа… – вновь поднялся Юшневский. – Опасен удел славный сей. И стыда нет, если не чувствуешь в себе способности стать достойным членом нашего братства.
Его спокойные искренние слова тронули всех. И больше всех, конечно, того, кому они предназначались. Аврамов вскочил с места и горячо поклялся в верности тайному обществу – Южному обществу.
Расходились друзья поздно – после третьей стражи, когда наступивший рассвет возвестили тульчинские петухи.
Сдержанный на проявление каких-либо дружеских чувств, Пестель, против обыкновения, провожал гостей. Двухэтажный дом его стоял на пригорке, окруженный садом.
Павел Иванович спустился с друзьями с пригорка, провел их до начала улицы, идущей к собору, крест которого смутно маячил в посветлевшем небе. Над ним умирали последние звезды…
Весенний, пахнущий сыростью талых полей ветер освежил горячую возбужденную голову. Пестель искоса поглядывал на четкие в синем рассветном полумраке лица товарищей. Сейчас, одетые в каски и кивера, их головы были похожи на горельефы античных воинов Ему невольно вспомнились всадники из отряда Александра Ипсиланти, которые совсем недавно, всего лишь несколько дней назад, там, за чертой отечества, в Яссах, гарцевали перед ним. Совсем недавно! И это был не сон… Над их головами шумели знамена свободы.
Прикрыв на миг глаза, Пестель представил себя и своих друзей во главе дружины свободы. Настал желанный час – и они мчатся на боевых конях! Ведут за собой вольнолюбивые эскадроны на самодержавный Петербург…
Весна 1821 года оказалась щедрой на неожиданные события. Недаром военные люди говорили тогда: «Прилетел кулик из заморья, вывел весну из затворья». Новый кулик из заморья был окрыляющей для Пестеля и его друзей вестью.
Не успели австрийские каратели задушить в Неаполе восстание, как на другом конце Италии, в Пьемонте, вспыхнуло новое.
Восстание в Пьемонте у свободолюбивых подданных русского царя вызвало ликование. Но самого царя встревожило и огорчило чрезвычайно. Его белое круглое лицо – «ангелоподобное», как утверждали льстецы, стало желто-лимонным. И придворные лейб-медики даже перепугались: не произошло ли у его величества разлития желчи.
Император Александр Первый тогда находился на конгрессе Священного союза в Лайбахе,[55] но далекое расстояние от России не помешало ему послать фельдъегерем немедленное распоряжение: двинуть корпус русских солдат на подавление восставших пьемонтцев…
И Пестеля неожиданно перевели в Смоленский драгунский полк, который готовился к походу в Италию. Но начальникам Второй армии Витгенштейну и Киселеву требовался толковый человек, способный разобраться в сложной обстановке, связанной с восстанием, которое разгорелось не в далекой Италии, а совсем близко – у самой русской границы. Поэтому Пестель, как писалось казенным слогом, был «употреблен в главной квартире Второй армии по делам о возмущении греков».
И снова Павел Иванович сел в заветную тележку – каруцу, запряженную цугом клячами, и поехал в Бессарабию, встретившую его весенним цветом яблонь и вишен. Здесь, в садах и саманных домишках, он опять начал встречаться с секретными агентами, посланцами от повстанцев, с людьми, имевшими прямое или косвенное отношение к восстанию.
В Скулянах, на квартире начальника пограничного карантина, он имел беседу с посланцем Ипсиланти, который познакомил его с проектом создания на Балканском полуострове федеративного государства из десяти автономных областей. Этот проект создания многонационального государства, основанный на равноправии всех народов, входящих в федерацию, очень заинтересовал Пестеля. «Не такой ли должна быть и будущая республика Российская – вольный союз равноправных народов?» – подумал он.
Пестель тщательно записал беседу с молодым греком, на основе которой и решил составить свой проект создания на Балканах свободного от султанского ига федеративного государства под названием «Царство греческое»…
Множество наблюдений и впечатлений поглотило то время, которое он проводил в Бессарабии. Особенно большая работа выпала ему в Кишиневе, где пришлось приводить в порядок дорожные записи, систематизировать все увиденное и услышанное…
Поэтому занятый и день, и ночь делами в Кишиневе, где у него было множество друзей и знакомых, он имел возможность уделять внимание только немногим из них.
Из этих немногих первым был командующий 16-й пехотной дивизией молодой генерал-майор Михаил Федорович Орлов. В Кишиневе он снимал два смежных дома и жил как хлебосольный вельможа. За обеденным столом у Орлова редко бывало менее дюжины гостей. Молодые офицеры любили хлебосольного хозяина за простоту, задушевность, сочетавшуюся с большой культурой и широтой взглядов. Хотя Орлов и вышел формально из «Союза благоденствия», неудовлетворенный бездейственностью этой организации, фактически он оставался членом тайного общества, был душой местных революционеров. Он в свое время с большой охотой принял командование 16-й дивизией, чтобы иметь в руках реальную военную силу.
Приняв командование дивизией, молодой генерал стал энергично готовить солдат к вооруженному восстанию. Он издал знаменитый приказ, где строжайше запретил каждому командиру употреблять «вверенную ему власть на истязание солдат». От такого распоряжения, отменявшего телесные наказания, которые негласно поощрялись самим царем, уже веяло мятежным духом, пугающим крепостников-реакционеров.
Атлетически сложенный, рано облысевший, молодой генерал вызывал горячую симпатию у Пестеля. И хотя Павел Иванович был внешне сдержан, холоден и не одобрял излишнюю для великого дела неосторожность, в душе он уважал Орлова.
