– Правда твоя, батюшка, – согласно кивнул головой Чегодаев. – Новое время и новые люди. Может, они даже от правительства приставлены следить, кто с мужика сколько дерет. И за что.
Чегодаев зыркнул на собеседника лукавым глазом.
Батюшка не подавился блином, не изменился в лице, глазом даже не моргнул.
– А тебе-то что? – спросил равнодушно. – Ты ведь, чай, лишнего не берешь?
– Да уж, батюшка, откуда там лишнее? Сам знаешь, копейки не беру. На одно только жалованье нищенское со всею семьей своей прозябаю.
– Вот и я вижу, что прозябаешь, – слукавил отец Пантелей. – Жеребца-то небось тамбовского за последние копейки купил?
Не очень понравились эти слова Чегодаеву, но все же сдержался.
– За какие ж, – сказал, – как не за последние? От себя оторвал, потому как ездить на чем-то нужно. Я ведь какой-никакой, а князь, и, к примеру, в уезде мне появиться на казенной лошади или вовсе пешему никак неприлично.
– Правильно говоришь, – согласился и с этим батюшка, – и в доме тебе старом об один этаж было тесно и не по званию. – Но, решив не задевать больше приятеля, перешел на себя со вздохом: – А вот я не дворянского происхождения, может, и рад бы с кого содрать, да господь не велит. Воздержись, говорит, Пантелей, а то в Царствие Небесное не попадешь, хотя и носишь священный сан. Оттого, сын мой, живу на самые скудные подаяния от прихожан и не жалуюсь. А насчет новых людей, я думаю так: поживем, посмотрим. И думается мне, не от правительства они приставлены, а сами от себя, а может, от кого и похуже, потому что у их, – батюшка наклонился к самому уху собеседника, – не вша в голове, а фантазии.
– Господи! – хлопнул себя Чегодаев по голове. – Как же я сам-то не догадался! Я-то, дурак, голову себе ломаю так и сяк, чего, мол, они приперлись? Деньгами тут большими не разживешься, балов и офицерьев вокруг не видать, на семейные причины тоже будто бы не похоже, а у них-то ведь верно – фантазии! Вот в фантазии у них вся корысть!
И эти слова «фантазии» и «корысть» бормотал он про себя, когда, не разбирая дороги, брел нетвердой походкой домой и дома, когда раздевался и ложился в постель.
Раздеваясь впотьмах, он опрокинул дубовый стул, от грохота проснулась жена и сонным голосом недовольно поинтересовалась, по какой это причине князь нализался.
– Потому что у меня такая фантазия, – бодро выкрикнул князь.
– О господи, – вздохнула княгиня, – видать, совсем спятил.
Итак, сестры Вера и Евгения Фигнер прибыли в село Вязьмино, открыли фельдшерский пункт и объявили прием больных. Сначала явились самые смелые и самые больные. Явились, пожаловались на свои болезни, получили лекарства и советы. А уж как разошелся слух по местным жителям, так валом повалили со всех окрестных деревень. Здешние крестьяне жили в ужасающей нищете и грязи, отчего развивались все болезни, с которыми больные приходили на фельдшерский пункт. Шли чесоточные, чахоточные, горбатые, сифилитики с проваленными носами. С утра до вечера сестры принимали больных, и многие обращались к ним, как к чудотворной иконе, и слава о их чудесах распространилась неимоверная. Говорили, что они могут одним прикосновением останавливать кровь, приращивать утерянные конечности, возвращать слепым зрение, а глухим – слух. И что удивительно, никакой платы они не брали, а если кто принесет пару яиц или кусок сала, то получит за них деньгами, сколько положено.
Шли крестьяне со всех сторон. Иные отмахивали по шестьдесят-семьдесят верст в надежде на исцеление. В первый месяц сестры приняли больных восемьсот человек, а за десять месяцев – пять тысяч!
Не нравилось это все Чегодаеву, было ему непонятно. Фантазии, конечно, фантазиями, но чтоб все-таки столько работать задаром без всякого намека на выгоду – в чем тут корысть, надо подумать.
А тут еще ему донесли, будто Евгения, младшая, объявила мужикам, что желает открыть для крестьянских детишек бесплатную школу да бесплатно же раздаст детям бумагу, перья и азбуки.
Тут удивился не только Чегодаев, а и простые мужики развели руками и долго думали да гадали, для чего бы это барышне нужно. Но, подумав, потолковав меж собой, покачав бородами, нашли все же понятное объяснение: для души.
И были, наверное, по-своему правы. А между тем до приезда сестер во всех трех волостях участка вообще ни одной школы не было. Когда жители соседней деревни решили построить школу и обратились к бывшему своему барину, а ныне предводителю дворянства Устинову за поддержкой, тот отсоветовал, сказав, что школа им ни к чему и будет слишком дорого стоить. А что касается непременного члена Дворянского собрания Деливрона, так тот вообще считал, что народ надо учить только молитвам.
Однако в Вязьмине школа все-таки была организована, и сразу набралось человек двадцать пять учеников и учениц, а потом и еще прибавилось. Некоторых родители и из других сел привозили.
Сестры работали днем и ночью. Одна на фельдшерском пункте, другая в школе, а потом еще и по домам крестьянским ходили да книжки читали: Некрасова, Лермонтова, Щедрина. Правда, не все в этих книжках было понятно, а книг для народа, написанных простым языком, Вера знала лишь две: «Земля и народы, ее населяющие» и «Земля и животные, на ней обитающие». Однако крестьяне радовались и тому, что было. С удовольствием ждали в гости барышень, да еще приглашали соседей.
А во время чтения и после него заходили разговоры о том о сем. Крестьяне жаловались на свою жизнь, на помещиков, на всевозможных чиновников. Но что-то непохоже было, чтобы они готовы были подняться на борьбу, на бунт против высших властей.
Между тем Чегодаев тоже времени зря не терял, присматривался, прислушивался: как, где, чего. Нельзя сказать, что жизнь его так-таки сразу переменилась и пошла вверх тормашками, а все же какие-то осложнения в ней уже наступили. Придут эти самые барышни на волостной суд, и уж не возьмешь с крестьянина четвертак или полтинник. Как ни говори, а убыток. А тут еще говорят, будто одну из барышень крестьяне хотят избрать на его, Чегодаева, место. Сход крестьянский собрался, и хотя писаря не переизбрали, но волостного старшину скинули, а писарю жалованье поубавили. И тогда непременный член Деливрон сказал:
– Везде сходы как сходы, только в одном Вязьмине неладно!
Сколько пришлось трудов потратить, чтобы объявить этот сход незаконным. А на новый сход сам господин Устинов явился, да, собрав самых забитых мужиков, остальных даже не оповестил, и объявил нового старшину не имеющим права быть избранным. Оставили того, который раньше был, ну и писарю жалованье тоже кое-как отстояли. Умный человек Устинов. Свое дело знает. Вот говорят про Чегодаева – взяточник, про старшину – взяточник. А кто не взяточник? Чегодаев берет с крестьян по копейке, а Устинову платит рублями. Устинов берет рублями, а губернскому предводителю или самому губернатору меньше сотенной не подашь. Да еще извернись так, чтобы вышло в виде подарка. Значит, и губернатор в Чегодаеве заинтересован безмерно.
Отец Пантелей хоть и посмеивался над Чегодаевым, но вскоре и ему эти девицы поперек горла встали. Раньше, бывало, с каждой хворью к попу идут – молитву сотворить, водицей святой окропить. А водица сия не дешева. Водицей этой и сейчас, конечно, не брезгуют, но, заболевши, бегут все же к лекаркам.
Гнать бы их отсюда к чертовой, прости господи, матери, да как выгонишь? Сколь раз мальчишек ловил да пытал, учит ли учительша молитвам, а мальчишки в один голос твердят: учит. Все ж таки направил батюшка в земскую управу бумаженцию: дескать, приехали неведомые особы, неизвестно, замужние или девицы, смущают народ, храм божий стал менее посещаться, усердие оскудело.
Тихим днем в феврале, проходя мимо фельдшерского домика, волостной писарь Чегодаев обратил внимание на подкатившую тройку с бубенцами. Лошади рыли копытами только что наметенный снег. Ямщик ожидал, покуда седок выберется из саней, заплатит, что положено. А получивши свое, разобрал вожжи да как гикнет, как свистнет разбойничьим свистом, и лошади, взрывши снег, рванули, и след их вскоре простыл за околицей.
А седок, между прочим, остался. От роду было ему немного за тридцать, росту высокого, волосы имел длинные, бороду густую. С собой привез всего лишь дешевенький саквояж.
Хозяйки дома встретили приезжего хорошо. Выскочили на улицу, обнимали и лобызали, о чем многие соседи потом свидетельствовали.
Вечером князь Чегодаев подобрался к домику фельдшериц и, оскальзываясь коленями на обледенелой завалинке, тыкался лбом в мерзлые стекла окна. Там, внутри, фельдшерицы вместе со своим гостем сидели за самоваром и раскрывали рты, а об чем говорили – бог ведает. А между прочим, услышь князь, о чем там говорят с гостем своим фельдшерицы, и донеси вовремя – всей жизни благостная перемена. Орденок бы на шею тут же повесили. В должности могли бы повысить. Взять если не в самый Санкт-Петербург, то хотя бы в Саратов. А что касается отца Пантелея, то тому можно было бы просто в рожу плюнуть вместо «здравствуйте». Утирался бы с благодарностью.
