Уже в июле 1942 года под Москвой стали воссоздаваться подсобные животноводческие хозяйства предприятий, таких, как «ЗИС», «Знамя Октября» и др. Им удалось вырастить тысячи голов скота. К тому же и в частном секторе к концу 1944 года количество коров достигло довоенного уровня. В конце войны в Москве снова появились молочницы. А в ноябре 1945 года вышел закон, согласно которому крестьяне-единоличники получили право бесплатно пасти свой скот на лесных лужайках, вдоль дорог, линий электропередачи и даже на колхозных полях, правда за деньги.
Лошадь в те годы тоже была не роскошью. В Москве существовало несколько конных парков. Только «Мосгортрансоюз» насчитывал в своих рядах более семисот лошадей. Для заготовки сена имелись специальные угодья. Летом 1942 года они составили 22 тысячи гектаров в разных районах Московской области. Организации, пользующиеся услугами гужевого транспорта, направляли на сенокос своих косцов.
Лошадь – не машина. Она все понимает и понимания требует. Возчик, который с ней работает, должен знать ее характер, настроение, возможности. Нельзя заставлять работать лошадь, упитанность которой ниже средней, нельзя заставлять лошадь тащить воз на расстояние свыше семи-восьми километров, не определив ее «грузоподъемность». Направлять лошадей за сеном следует не более чем за тридцать километров от конюшни. Нельзя работающих лошадей лишать воды. Возчик должен знать места водопоя в городе и возить с собой ведро (оно обычно болтается под телегой или фургоном), а для подкормки лошади в течение рабочего дня – специальную торбу. Ее вешают на голову лошади, и та, уткнувшись в нее мордой, поедает находящийся в ней овес или сено. Зимой лошадь должна носить зимние подковы, а летом – летние. И вообще лошадь требует постоянного ухода: ее надо мыть, чистить, следить за ее копытами и т. д. и т. п.
Материалы архивов Горветотдела говорят о том, что должного ухода за лошадьми во время войны, да и после нее, в Москве не было. Многие животные содержались в скотских условиях. Вот, например, как, согласно акту проверки, обстояли дела в конюшне ремстройконторы Ленинградского райжилуправления (РЖУ). Полы в конюшне были разбиты, станков (для лошадей и балерин вещь необходимая) в ней не было, навоз не вывозился, лошадей никто не мыл, не чистил, предметов ухода за ними не имелось… Пол в конюшне был гнилой. «Поэтому, – как отмечали проверяющие, – нет ничего удивительного в том, что одна лошадь сломала себе в ней ногу». В другом хозяйстве проверяющие обнаружили, что лошадей поят водой из одного ведра, в то время как, согласно инструкции, каждая лошадь должна иметь свое ведро и каждое ведро должно быть «забирковано», то есть иметь бирку с номером или кличкой лошади. Сено, которым кормили лошадей в этой конюшне, было старое, прошлогоднее, большая часть лошадей не подкована, а у тех лошадей, что имели подковы, они держались на винтах. Причину всех этих безобразий усмотрели в том, что заведующий конным парком сжился с конюхами и всегда ходил «под мухой».
Запах винного перегара, мат, хамство – вот удел бедных животных во многих московских конюшнях тех лет.
Доходило до рукоприкладства и даже до убийства. В 1945 году выступавший на одном из совещаний работников торговли директор транспортно-складского треста Физиков (фамилия такая) сказал: «В Куйбышевском РПТ (райпищеторге) пала лошадь оттого, что была избита возчиком». То, что могло присниться в страшном сне литературному герою Достоевского, стало реальностью нашей жизни.
Время идет, человек теряет друзей. И вот уже «железный конь пришел на смену крестьянской лошадке», и рядом с лошадью теперь, как с обезьяной, фотографируются. А ведь ее общество в прошлые годы давало москвичу возможность не только выжить, но и окончательно не оторваться от природы. Еще в начале тридцатых годов дети в московских дворах из лошадиного навоза делали доски, на которых скатывались с ледяных горок. Для этого навоз приминали и заливали водой. На морозе он застывал и становился твердым.
Во время войны, да и после нее, магазин в доме 7 на Мясницкой улице торговал инструментально-скобяными и шорными товарами. Шорно-обозные товары предлагал магазин на Библиотечной улице, а в магазин на Зоологической улице шли за шорно-пеньковыми товарами. Если всеми этими «лошадиными» изделиями торговали магазины, значит, они были кому-то нужны.
Существовала в Москве и такая организация, как «Мосфуражторг», торговавшая кормом для скота, в первую очередь для лошадей. В городе имелось девятнадцать фуражных лабазов на Трифоновской, Сущевской, Лесной, Большой Марьинской и других улицах.
Ради справедливости заметим, что московское начальство, стараясь сделать жизнь лошадей хотя бы сносной, поощряло конюхов за случку, выжеребку, сохранение конского поголовья и наказывало виновных в нерадивом отношении к лошадям.
В определенные периоды некоторым копытным даже предоставлялись льготы. В ноябре 1943 года решением Мосгорисполкома владельцам лошадей было поручено выявить всех кобыл от трех лет и старше, пригодных к расплоду, и жеребцов, пригодных к случке. Отобранные для работы на случных пунктах жеребцы, согласно этому решению, переводились на сокращенный рабочий день и улучшенное кормление, что опять же вызывало зависть у их двуногого мужского окружения и даже возмущение: «А мы что, хуже?» На это работники Горветнадзора замечали им, что из родившегося человека еще неизвестно что получится, а из жеребенка хороший работник получится наверняка.
Может быть, когда-нибудь и наступит время, когда мужчин, готовившихся стать отцами, будут отправлять на курорт отъедаться и отсыпаться, а то ведь лезут в женщин усталые, пьяные и немытые, а потом вздыхают: «Слабое поколение растет».
Избавительницей от многих бед приходила в Москву весна. В домах становилось теплее, на улицах светлее, на душе веселее. Лозунг «Умрем, но отстоим Москву!» ушел в прошлое. Теперь, в начале 1942-го, главными стали слова: «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперед на разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей родины!» В этом лозунге звучала уверенность в победе. Москвичи теперь могли заняться делом.
Зима, как отступившее вражеское войско, оставила после себя разрушения и проблемы. Брошенные людьми дома и квартиры приходили в негодность: крыши текли, в батареях замерзала вода, лопались трубы, двери, полы и подоконники разбирались на дрова. Дома, в которых люди оставались, страдали по-своему. Из-за того, что некоторые жильцы выводили трубы своих «буржуек» не в форточки, а в вентиляционные ходы, возникали пожары.
Борясь со всеми этими безобразиями, государство повысило требовательность к управдомам. Когда в квартире 8 дома 3 по Скатертному переулку лопнула батарея, замерзшая из-за того, что жилец, уехав в командировку, не закрыл форточку, привлекли к ответственности управдома Гурова. Его обвинили в том, что он не подготовил дом к зиме, не проверил, закрыты ли форточки в квартирах, из которых выехали жильцы. Получил Гуров за свою халатность год лишения свободы.
Помимо дымоходов и форточек у домоуправов были и другие заботы. Главной из них был сбор квартирной платы. Ради него они шли на разные ухищрения. Домоуправ Бакалов, например, заявил жильцам, что талоны на дрова они получат только в том случае, если внесут квартирную плату за текущий месяц. Жильцы возмутились: «Квартплату за текущий месяц можно вносить до десятого числа следующего месяца, а сейчас денег нет – получку еще не дали. Вот получим деньги, – убеждали жильцы управдома, – внесем за квартиру», но управдом был неумолим. Пришлось написать в газету…
Вообще, в «Вечернюю Москву», «Московский большевик» и другие газеты москвичи писали по разным поводам, ища справедливости и защиты. Газеты отводили письмам читателей специальные рубрики.
О чем только не писали читатели! Писали о том, что градусник на Мясницкой (улице Кирова) всегда показывает одну и ту же температуру, о том, что из пятидесяти спичек, выпускаемых фабрикой «Красная звезда», сорок приходится выбрасывать, о том, что в помещении ГУМа полно всяких учреждений и контор, но нет ни указателей, ни вывесок, и поэтому ни одну из этих организаций нельзя найти.
К недоразумениям приводило и существование в городе двух Колхозных (Сухаревских) площадей на пересечении Садового кольца, Первой Мещанской и Сретенки. Та часть площади, что от Сухаревой башни шла в сторону института Склифосовского, называлась Большой, а та, что в сторону кинотеатра «Форум», – Малой Колхозной площадью. Они, впрочем, и сейчас так называются. На той и другой площадях находились дома с одинаковыми номерами. Пока стояла Сухарева башня, можно было как-то в пространстве ориентироваться. Когда же башню снесли, понять что-либо стало просто невозможно.
Встречались и другие несуразности. На Первой Мещанской улице стояли три дома под номером 13/15, на улице Герцена (Б. Никитская) два дома под номером 54, а в доме 15 по Троицкой улице имелось четыре восьмых и четыре шестнадцатых квартиры.
