– Доктора – чудаки! – всплеснул руками Егор Павлович. – Их бы на площадях лаврами венчали, вокруг них детей, как вокруг ёлки, водили бы, им бы пенсию выплачивали, не успели они университетские штаны сносить… если бы они признали доказанную со времён праведного Ноя истину, что винный спирт благодетелен для человека! И поверь моему предчувствию: они к этому придут! Пропишут человечеству разумное употребление чарочки. И обогатятся! И возвеличатся! И закроют свою медицину навеки, за ненадобностью!
– Аминь, – сказал Пастухов.
Он привалился к плечу Егора Павловича, мигнул Асе, поднял рюмку, озорно добавил:
– За золотой башмачок!
С бесовской искоркой в глазу он глянул на Аночку, зажал пальцами нос, выпил самогон, сморщился, прокряхтел:
– Чудесный ты проповедник, Егор.
– Тебя, кажется, не надо красноречиво уговаривать, – нежно сказала Анастасия Германовна.
– Ты меня глубоко распознала, Асенька, – ответил он и налил ещё.
Темп нечаянной пирушки настолько же буйно возрастал, насколько задержался на подступах к первому глотку.
– Послушай, Егор, – сказал Александр Владимирович, когда бутылка опорожнилась наполовину, – где ты добываешь этот восхитительный шерибренди?
– Его не так просто раздобыть. Но есть два закадычных друга – они всегда выручат в нужде. Помнишь ли ещё Мефодия Силыча – поклонника муз, моего однокашника? Нет? Эх вы, петербуржцы! Коротка у вас память.
– Оставь, пожалуйста. Во-первых, я все досконально помню. Во-вторых, что ты возносишь себя перед петербуржцами? Подумаешь – глубь земли!
– Добавь: глубь русской земли. А ты – петербургский русский, о которых как будто Достоевский сказал, что они даже не завтракают, а фрыштикуют…
– Чем это я фрыштикую? – обиделся Александр Владимирович. – Палёным копытом стюдня? С твоим крюшоном из жжёной пробки, которую размочили в мазуте? Тебе бы этакий фрыштик!
– Спасибо. Я с удовольствием. Да и ты сердишься не на фрыштик, а на то, что забыл Мефодия. Наверно, и Аночкиного отца не припомнишь? Тихона Платоныча Парабукина, а? Уж этого человека забыть стыдно! Из-за него ты ведь и пострадал за революцию, а?
Пастухов поднялся, двинув стулом, грузновато дошёл до окна, вернулся.
– Знаешь, Егор Павлович, мне твой тон не нравится. Что ты хочешь сказать? Что я сам подстроил эту глупую газетную заметку?
– Ты с ума сошёл! – даже подпрыгнул Цветухин.
– Нет, стой. Я хочу говорить серьёзно. Сейчас многие бегут, торопятся заявить, что они тоже чем-нибудь, когда-нибудь услужили революции. Может, это мелко, но понятно. Как ты выразился – своевременно. Но что прикажешь делать мне? Бежать заявлять, что я перед революцией никаких заслуг не имею? Да ведь это же просто идиотство! Ты представь себе: какой-то там Мерцалов приписал мне участие в пропаганде против царизма. Я являюсь в редакцию газеты и говорю… Что, что я говорю? Что меня оклеветали? Что заметка не соответствует действительности? Мне ответят – редакция сожалеет, что введена в заблуждение своим почтённым сотрудником. Но что, однако, ей предпринять? Поместить опровержение? В каком смысле? В том, что Александр Пастухов никогда не выступал против царизма? Но что это будет означать? Что этот самый Пастухов был против революции? Благодарю покорно! Это уж едва ли своевременно! И почему я должен считать Мерцалова клеветником? Он же хотел мне добра! Открыл, можно сказать, дорогу! Состряпал за меня то, ради чего сейчас тысячи людей и людишек унижаются до сделок с совестью, чтобы только оградить себя от немилосердного хода событий. Хотел облегчить мне карьеру в новых обстоятельствах. За что же его казнить? Наконец, этот великодушный добряк мог чистосердечно заблуждаться. Ведь перед царским прокурором он когда-то за меня хлопотал? Охранка мной интересовалась? Подписку о невыезде с меня брала? Значит, это все правда? Значит, Мерцалов если в чем и виноват, то в некотором преувеличении. Но за преувеличение не судят. А за такое преувеличение, какое он допустил, нынче даже и взятку дадут, если представится случай. Стало быть, мне нужно не с опровержением в газету бежать, а писать Мерцалову благодарственное письмо – с совершённым почтением имею честь быть ваш покорный слуга, тьфу!
Александр Владимирович действительно плюнул, опять отошёл к окну, отколупнул кусочек окаменелой замазки и бросил об пол.
– Значит, ничего этого не было, Саша, – никакого подполья, никаких листовок? – спросила Анастасия Германовна, как будто с разочарованием.
– Да это же чистый анекдот! – брезгливо махнул он рукой.
– Тогда и отнесись ко всему как к анекдоту, – сказала она, светло и невинно оглядывая все общество.
– Да, но ведь только вы вот тут вчетвером знаете, что это анекдот! – крикнул Пастухов, круто отворачиваясь от окна. – Ведь в газете не напечатано, что это анекдот! Ведь кто прочитает, сочтёт все за правду!
– А пусть сочтёт за правду, – ещё невиннее, на самой тихой нотке утешила Анастасия Германовна, – разве это тебе повредит?
– Ты не понимаешь. Если потом станет известно, что это вымысел, то все решат, что я забежал, что я заискиваю, подстраиваю, что просто вру! Посмотри, как на меня глядят мои же друзья. Ну, взгляни ты на Арсения Романовича! На Егора, который ведь тоже меня заподозрил черт знает в чём!
– Ни в чём не заподозрил. Ты, видно, и меня забыл, если допускаешь, что я о тебе плохо думаю, – вдруг горько сказал Цветухин.
От этой неожиданной перемены тона словно дохнуло отрезвлением. Пастухов сел за стол, воткнул в рот кончик вобловой ленточки и начал медленно вбирать её губами, как сытый конь – клочок сена. Помолчав, он как-то неловко засмеялся.
– Что вы притихли, Арсений Романыч?
Дорогомилов встрепенулся, нервно огладил бороду, будто готовясь к основательной речи, но ответил кратко и останавливаясь не там, где надо.
– Действительно, как-то сложилось… в смысле затруднительности… не совсем…
Он покашлял и, видимо, решил опять смолкнуть.
– Затруднительно меня понять? – спросил Пастухов.
– Нет, с этой газетной историей… В том смысле, что вам не совсем удобно, что публика будет заблуждаться… насчёт особых заслуг. Которые, конечно, были… заслуги… однако…
Он конфузился, обходя мешавшую ему неприятную мысль. Анастасия Германовна поспешила на подмогу со своей примиряющей затруднения улыбкой:
– А зачем непременно нужно, чтобы у каждого были какие-то особые заслуги? Мы ведь не требуем от путейца, чтобы он имел дополнительные заслуги сверх путейских? Он может не иметь и путейских. Довольно, что он просто путеец.
– Я понял – Александра Владимировича беспокоит, что заслуги приписаны не по адресу, – почти сурово отозвался Дорогомилов и, очень заметно бледнея, прямо поглядел в лицо Пастухова. – Я даже понял так, что вам неприятна не столько фальшь газетной заметки, а то, что вы прослывёте сторонником революции. Что ваше имя связывают с революцией.
Александр Владимирович длительно помигал, как бы налаживая встречный взгляд на Дорогомилова, но отвёл глаза и вопрошающе остановил их на жене. Потом произнёс тихо:
– Видишь, Ася, я прав: мне угрожает общее презрение.
Аночка, все время сидевшая неподвижно, согнулась и, облокачиваясь на колено, заслонила лицо рукой.
– На такого субъекта, как я, даже неприятно смотреть, – чуть двигая губами, продолжал Пастухов. – Вон юная совесть меня уже не переносит.
– Нет, нет! – перебила Аночка, быстро распрямляясь. – Вы не обращайте внимания. Я просто своим мыслям…
– У Аночки дома… – начал было Цветухин, но она, с оттенком строгости, не дала ему договорить:
– Мне, впрочем, жалко, что Егор Павлович затеял странный разговор. Как будто он в чём-то особенно прав. А ведь Александр Владимирович, по-моему, вовсе не должен отвечать за недоразумение. Если это недоразумение. Это недоразумение, Александр Владимирович? – спросила она как-то вызывающе серьёзно.
Он секунду смотрел на неё молча, будто не веря, что эта девочка могла задать столь дерзкий вопрос.
– Да, – ответил он вразумительно жёстко.
Но, тут же повеселев, он толкнул локтем Егора Павловича и сказал отчётливым шёпотом, чтобы все слышали:
– Ага! Золотой башмачок притопнул!
– Вы меня не поймите, что я осуждаю, – опять на свой лад законфузился Арсений Романович.
– Я-то уж никак не хотел тебя обидеть, Александр, – сказал Цветухин.
– Слава богу! Вы всех растопили, Аночка, – с облегчением вздохнула Анастасия Германовна. – Вернитесь-ка, дорогие друзья, к воспетому вами первобытному пойлу.
И она взяла бутылку своим немного кокетливым и обаятельным жестом мягкой руки.
– Что ж, – сказал Пастухов, закусывая воблой, – обижаться было бы смешно. Этакое квипрокво могло ведь случиться и с тобой, Егор. Без меня меня женили. И тоже пришлось бы доказывать, что ты не революционер.
– И не подумал бы! – радостно воскликнул Цветухин.
