Православная Церковь защищала святость брака, защищала упорно и истово. Но и Церковь не была едина. Василий смог найти союзников среди церковных иерархов, смог и развестись, и жениться по второму разу.
Соломония была сослана в Суздаль, где приняла постриг в Покровском монастыре. Там же вскоре и умерла.
— Это ты, конечно, знал и раньше, боярин. Л вот и продолжение истории.
После пышной свадьбы, а возможно, и прямо на ней, Василий Третий узнал, что Соломония носит ребёнка, а значит, и оснований к разводу больше нет. Но взгляд на сочные губы и огромные глаза Елены Глинской был для седеющего князя важнее, чем судьба постылой первой жены.
И полетели в Суздаль княжеские посланники с тайным делом — забрать младенца, отдать его на воспитание в семью, где и знать не будут, чей это сын. Или — чья дочь.
Посланники не успели. Соломония разродилась от бремени мёртвым ребёнком. Так, по мень шей мере, было доложено князю Василию.
— А что, если не умер младенец?
Иван Васильевич взглянул на своего боярина. Тот слушал внимательно, молча, впитывая каждое слово. Такой запомнит всё. И будет молчать, чтобы с ним ни сотворили, под любыми пытками.
— Люди бесследно не исчезают, государь.
— Вестимо, князь Умной-Колычев!
Узнав уже после взятия Астрахани историю о возможном брате, Иван Васильевич, сын Елены Глинской, не мог уже спать спокойно. Брат-то — старший! Законный наследник князя Василия Третьего, получается.
— Помнишь, как Гришка Грязной по Волге за атаманом разбойничьим, Кудеяром, гонялся? Считалось, что гнев мой за разграбленный царский корабль на него пал. На самом деле, слухи проверить пытался, где атамана в царевичи записывали.
Умной пытался вспомнить Кудеяра — был же такой, точно, что был. Князь даже на допросе раз побывал, ещё до опричнины дело было, ещё в другой жизни словно... Разбойник, как многие, маленький, жилистый, с волосами тёмными. Визжал, помнится, сильно, когда Грязной под ногти ему горящие лучинки загонять принялся.
— Ошибка вышла, слухи беспочвенные.
Но царь Иван не успокаивался, продолжал внимательно читать допросные листы, что привозили из Разбойного приказа. Искал, вдруг кто проговорится.
Ни с кем не делился, знал, как опасны слухи. Боялся доверять кому бы то ни было.
Истина стала открываться, как часто бывает, неярко, намёками.
Когда выдавалось время, государь требовал к себе ящики с бумагами из архива. Вот, в одном из них, и наткнулся на опись предметов, отданных родственникам после смерти инокини Софьи, в миру — Соломонии Сабуровой. Мелочи там всякие, подсвечники да скатерти старые... Да пара икон. Одна — Богоматери, и на полях, пририсованные позднее, Василий Великий и Соломония. Понятная икона, такая у супругов должна была быть, а перед второй свадьбой великий князь наверняка постарался избавиться от напоминаний о прежней любви. Вторая же... Святой Георгий Победоносец.
Умершего младенца Соломонии, как доложили Василию Третьему, окрестили Георгием. Юрием, как иначе произносили это имя. Но, если младенец на самом деле умер, то зачем кому-то понадобилось забирать икону его небесного покровителя?
— Долго сказывать, как, но нащупал я следы этого Георгия в Новгороде Великом. Туда его из Суздаля вывезли, младенцем ещё. Понял теперь, боярин, отчего со всем войском опричным на город пошёл? Пока еретиков по городу отлавливали, Малюта, посвящённый в тайну, выросшего Георгия искал... Но — безуспешно.
Долгий разговор получился. Хотя, какой это разговор, один царь и говорил...
— Теперь тебе Малюте помогать придётся. Он — исполнитель, руки мои, а тут ещё голова хорошая необходима.
Царь Иван подошёл к пасущемуся коню, легко запрыгнул в седло. Дождался, пока на коня сядет и Умной, пожевал губами, задрал бородку вверх.
— Найди мне его, боярин! А уж я отплачу...
— Найду, если он ещё жив, государь. Или о могиле доложу.
— Гойда!
Иван Васильевич ощерился, рванул поводья. Ожёг коня плетью, с татарским взвизгом погнал его к Коломенскому. К полю, над которым ещё вились кречеты в ожидании добычи. Рынды помчались следом, в одночасье забыв о существовании князя и боярина Умного-Колычева. Уже не опасного для жизни государя.
Зато государь стал теперь смертельно опасен для Умного. Такие тайны можно хранить только ценой смерти посвящённых в них.
Тем не менее, Умной-Колычев собирался исполнить порученное ему дело.
Угроза была не Ивану Васильевичу, высокому сильному человеку в золотом терлике, увлечённому сейчас соколиной охотой. Под удар попала верховная власть Руси, та власть, которой Умной-Колычев присягал на Библии.
Самые неблагодарные изо всего сотворённого Господом — любовь да власть. Неблагодарные, жестокие, забывчивые. Но, пока мы служим любви и власти, мы — люди.
Любовь... К женщине ли, к Родине... Скотам недоступна, не правда ли?
* * *
Из Александровой слободы выехали за полночь, отрядом в пять дюжин всадников. Малюта Скуратов держался сбоку, пропустив голову отряда вперёд.
Всадники одеты были однообразно, в монашеские рясы поверх кафтанов. Вооружены до зубов, при пищалях и бердышах, саблях и кинжалах. У некоторых ещё со времён Новгорода с седел свисали серебряные собачьи головы.
Опричники. Верные государю, как сторожевые псы, готовые преследовать измену, как охотничью добычу.
И сам царь, Иван Васильевич Грозный, ехал среди них, скрыв лицо за монашеским клобуком.
Рядом с ним — ближний опричный боярин, князь Умной-Колычев.
Ночная поездка не удивляла привычных ко всему опричников. Удар рукоятью бердыша в ворота, вой дворни, испуганный лай собак. Бледные лица хозяев, сегодня днём ещё почти всесильных, а теперь — ничтожеств, вызвавших на себя гнев царя.
Ночь — лучшее время для свиданий с врагами и преступниками.
Ехали до полудня, остановившись затем на отдых в каком-то заброшенном селе. Добротные дома ещё не успели затянуться мхом и подгнить, заборы не покосились, но поля и огороды заросли заснеженной сорной травой, не тронутые плугом крестьянина.
Таких сел было много в центральной Руси. Опричники знали, что неподалёку обязательно найдётся пепелище на месте усадьбы подвергшегося опале хозяина. Не сами ли разоряли её по весне? Ну, не сами, так кто-то из них, в Александровой слободе людей хватало.
На остывших много месяцев назад очагах опричники, заново разведя огонь, споро приготовили обед. Затем, после обязательного послеобеденного сна и молитвы, кони понесли хозяев дальше, к таинственной цели, о которой знали лишь трое — царь, Малюта и Умной.
Город показался к вечеру, разорвав тёмным пятном огненный шнур заката. Приземистый кремль отряд оставил в стороне, повернув к цепи монастырей, охватывающих город неровным кольцом. Один из них опричники перекрыли со всех сторон, чтобы никто не вошёл и не вышел.
Привратница Покровского монастыря была разбужена осторожным стуком в калитку. Затеплив светильник, монахиня, недовольно поджав губы, пошла к воротам, откинула заслонку смотрового окна.
Выпустив светильник из рук и охнув, села на землю.
Там, с другой стороны, стоял зверовидный человек, нехорошо скалящий зубы и шипящий:
— Открывай, мать моя, женщина!
Малюту Скуратова знали в лицо и в далёком от Москвы и Александровой слободы Суздале.
Задрожавшими руками монахиня откинула засов на воротах, впустив Малюту, ведущего за собой коня на поводе, и двух всадников, едва видных в спустившейся тьме.
— Ключи от собора у кого? — спросил один из всадников, тихо и властно.
— Не заперт собор, — зачастила привратница.
— Тогда затвори ворота, — приказал тот же всадник. — И молчи обо всём, что видела.
Оставив коней у ворот, трое мужчин быстрым шагом направились к светлой свече собора. Им было всё равно, что они вошли на землю женского монастыря, нарушив покой инокинь.
Потому что не женщины были нужны, и не покой живых собирались они потревожить.
Интересовали те, кто был погребён в подклети собора.
Мёртвые.
— Огня мне!
Иван Васильевич, пока не проронивший ни слова, снова брал бразды управления.
Малюта, пощёлкав кресалом, запалил факелы, раздал спутникам, не обделив и себя.
Умной за кольцо потянул калитку в воротах собора. Петли негромко скрипнули, и Малюта первым, вытянув перед собой руку с факелом, вошёл в храм.
Светлые пятна беспокойно зашевелились на каменных плитках пола и стенах, выхватывая фрагменты фресок с суровыми ликами святых, осуждающе глядящих на незваных гостей.
— Прости нас, Господи!
Иван Васильевич размашисто перекрестился, его спутники — следом.
— Вон и лестница, — зашептал Малюта. — Правее амвона, видите?
Голос звучал гулко, словно и не шептал Малюта, но говорил с глухими, громко и отчётливо.
