– Плюньте на все, Боровский, все равно эти простыни никто читать не будет.
Многочисленные отделы комбината «Воркутауголь» все время требовали сведения об использовании и состоянии оборудования строящейся шахты. Ну, если спрашивали, например, о мощных подъемных машинах или о насосах, которые день и ночь качали воду из шахты, это можно было еще понять, но когда запрашивают о состоянии пятисот трехтонных вагонеток, полученных шахтой за последние три года... Из пятисот штук триста исчезли без следа, куда? когда? – никто, естественно, не знал, ищи-свищи ветра в поле. Возможно, что часть из них была засыпана при проходке штреков, другие – разломаны на куски от не слишком вежливого обращения – каторга она и есть каторга... Некоторые вагонетки пошли на изготовление всяческих приспособлений. Но мы могли писать все, что угодно, кроме правды, и мы составляли на каждую пропавшую вагонетку дефектную ведомость с приложением чертежа, на котором было показано, что, где и когда у вагонетки сломалось или износилось, и только потом составляли липовый акт на списание вагонетки и утверждали его многими подписями. Это была чудовищная по объему работа, а главное, липовая с начала и до конца. Чтобы ее выполнить в срок, мы с Антоном работали по две смены и частенько уходили из мехцеха около двенадцати часов ночи. Нам, инженерам-производственникам, такая липа была особенно омерзительна, мы частенько с Антоном смеялись, что если бы он в своем железнодорожном депо в Варшаве, а я на своем заводе в Ленинграде сотворяли подобную липу, то его бы поезда и мои турбины незамедлительно летели в тартарары... Но, несмотря ни на что, шахта № 40 строилась, медленно и неуклонно...
Все рабочие мехцеха имели высшую квалификацию, умели все делать, и делали отлично, в труде они находили единственную радость в кромешной тьме лагерной жизни, работа для них была отдушиной, неярким светом, слабым отголоском свободной жизни... Котел у работяг мехцеха был, конечно, слабее котла проходчика-шахтера, но значительно лучше котла «легкой поверхности» и лагерных «придурков».
У меня с рабочими мехцеха всегда были неизменно хорошие отношения, я никогда не разрешал себе разговаривать с рабочим неуважительно или повышать на него голос, даже если он и был в чем-то виноват. У нас обоих было одинаковое правовое положение – мы были рабами системы, причем до конца своих дней...
Как-то, помню, сварщик режет швеллер продольно посередине.
– Ты что это делаешь? – спрашиваю.
– А из швеллера делаю два уголка.
Оказывается, для монтажа какой-то камеры в шахте потребовался уголок, которого на складе не оказалось, и Щапов вынужден был дать указание «изготовить» уголок из балки. В другой раз, наоборот, сварщик сваривает два уголка и делает швеллер. Все смеялись, но никто не возмущался, считалось в порядке вещей...
По роду моей работы в мехцехе, мне частенько приходилось спускаться в шахту, иногда даже по два раза в день, но если была хоть малейшая возможность не лезть в шахту, я старался воспользоваться ею...
Особенно было неприятно посещать сбойку главных стволов на большой глубине метров. На шахте уже были пройдены два ствола глубиной около километра каждый и диаметром по шесть метров. Что это за сооружение, объяснить негорняку очень трудно. Представьте себе две бетонных трубы, каждая глубиной в десять Исаакиевских соборов, поставленные друг на друга... На глубине трехсот метров между стволами была проложена бетонированная сбойка – горизонтальный штрек диаметром около двух метров, в котором круглосуточно работали мощные насосы водоотлива и большие вентиляторы для проветривания обоих стволов. Захватив свои измерительные приборы и облачившись в резиновую спецовку и высокие сапоги, я залезаю в железную бочку-бадью и кричу стволовому: «Пошел!» И он, подняв ляды – крышку, закрывающую ствол, – три раза ударяет по кнопке передачи сигнала на подъемную машину, и я вместе с бадьей камнем падаю вниз в бездонную черную глубину, со скоростью пятнадцать метров в секунду... Дух захватывает... Чем глубже летит вниз бадья, тем сильнее хлещут в нее струи ледяной воды из дыр в бетонной стене ствола. Я снимаю с шахтерской каски электрическую лампочку и направляю мощный луч вниз, мне необходимо вовремя заметить появление деревянного полка, смонтированного точно против сбойки. Наконец в черной мгле появляются белые дроки полка, и я обрезком трубы сильно бью по бадье один раз, сильный звук уходит вверх, и бадья почти мгновенно останавливается. Бывает, что бадья проскакивает полок, тогда я бью по бадье два раза, и бадья медленно поднимается, пока я не подам сигнал «стоп». Наконец бадья останавливается точно против полка, и наступает самый неприятный момент – под сильными струями воды надо вылезти на мокрые скользкие доски, брошенные кое-как на металлические распорные балки, и найти отверстие в стенке ствола, в сбойке. Через щели полка видна черная бездна, там еще семьсот метров... Под сильными ледяными струями воды я добираюсь наконец до отверстия в сбойке и залезаю внутрь – там сухо. Вся сбойка до отказа заполнена оглушительно работающими машинами. Я осматриваю электромоторы, насосы, проверяю смазку подшипников и состояние электрокабельного хозяйства и произвожу необходимые замеры, все обнаруженные неисправности я записываю в блокнот и расписываюсь в контрольном журнале проверок. В сбойке круглые сутки дежурят двое заключенных, меняясь через каждые восемь часов. В сбойке есть и телефон, который связывает дежурных с поверхностью. Закончив свои дела, я снова вылезаю на полок и жду бадью, а дежурные по телефону сообщают стволовому, что меня нужно забрать. Бесшумно, как привидение, появляется из кромешной тьмы бадья, я ударяю по ней обрезком трубы один раз, и она практически сразу замирает, а я с трудом, вниз головой, залезаю и бью по ней трубкой три раза, что означает «вниз». Бадья послушно стремительно летит до нижней отметки, через каждые 150 – 200 метров в стволе смонтированы полки, на которых установлены вентиляторы и насосы, непрерывно откачивающие воду из стволов. Людей на полках нет, везде работает техника. Пока я «падаю» вниз, невольно задумываюсь, сколько несчастных заключенных погибло при проходке гигантских стволов... Несть числа... Из всех шахтных работ проходка стволов всегда считалась самой опасной, любой, даже маленький камешек или гайка, упавшая сверху в ствол, может наповал убить проходчика, а в ствол падали отнюдь не гайки, а например, бревна, рельсы и даже целые насосы весом в несколько тонн... Сколько убитых заключенных-проходчиков я видел собственными глазами...
В самом низу ствола главный рудный двор шахты, но он еще не закончен, его только вырубают в породе и бетонируют стенки. Я долго хожу по выработкам, осматриваю механизмы и состояние электропитания шахты. Завтра на утреннем наряде я дам электрикам мехцеха задание устранить все обнаруженные мной неполадки. Наша шахта только строится, и людей внизу очень мало, часто встречаю лишь газомеров со своими лампочками-индикаторами. Наша шахта считается самой опасной по метану, и, если, например, отключается почему-либо электричество и останавливается вентиляционная система, в течение тридцати минут все должны покинуть шахту. Такие случаи при мне бывали неоднократно, правда, мне самому не довелось подниматься пешком с километровой глубины, но те, кому пришлось, не любили вспоминать, каково им было...
Выполнив свой рабочий план, я начинал подъем вверх другой дорогой, поднимался в вагонетках по наклонным выработкам – бремсбергам с горизонта на горизонт и в конце концов попадал на рудный двор шурфа, находящийся на глубине всего 175 метров, а оттуда на поверхность меня поднимала нормальная грузо-людская трехтонная клеть. Такая работа обычно отнимала у меня почти целый рабочий день, и все же она была мне больше по душе, чем сидение за столом и копание в таблицах...
Постепенно мои отношения со Щаповым все более и более обострялись, я часто перечил ему, или не выполнял его распоряжения, или, что еще хуже, высмеивал его при всех. Не знаю, какая муха меня укусила, но я сам собственными руками вырыл себе яму и свалился в нее. Антон Вальчик тоже терпеть не мог Щапова, однако внешне соблюдал декорум и продержался в мехцехе до своего освобождения в 1956 году.
Во всяком случае, Щапов возненавидел меня и при первом удобном случае списал на общие работы. За меня пытались заступиться мои друзья-врачи, но Щапов, как все недалекие люди, был по-ослиному упрям и поставил условие, чтобы я попросил у него прощения, что я, конечно, наотрез отказался выполнить, ишь чего захотел... В общем, я опустился на самое дно, ниже было некуда... Странно, но на меня нашло какое-то оцепенение, и я ничего не сделал, чтобы как-то устроиться получше.
На следующий день после моего списания меня переселили в самый худший барак, где жила вся «отрицаловка» – воры, шестерки воров и все погорельцы вроде меня. Были еще и несчастные немцы, которые быстро доходили и гибли один за другим... Рано утром нас выгоняли на улицу, выводили за зону и заставляли расчищать дороги, долбить мерзлую землю для фундаментов будущих зданий. Я стал быстро худеть, потерял былую форму, ходил на работу ко всему безразличный, угрюмый, и вопрос: жить или не жить – снова встал передо мной... С большим сочувствием ко мне отнеслись все работяги мехцеха, при встрече всегда угощали чем могли, ругали Щапова, которого все не уважали и не любили. Такое отношение ко мне простых работяг было очень приятно...
