Голос звучал гулко, словно и не шептал Малюта, но говорил с глухими, громко и отчётливо.
Умной, ещё раз перекрестившись, первым ступил на выщербленные ступени, ведущие в подклеть собора, в крипту, где нашли последний приют самые знатные насельницы монастыря.
Их покой и собирались нарушить царь и его спутники.
Факелы потрескивали, дыхание мужчин, нервное и хриплое, поглощалось серой влажной штукатуркой холодных стен.
Подклеть оказалась небольшой, с низким сводчатым потолком. На потемневшей штукатурке чёрным квадратом, как старая паутина, выделялась икона, то ли очень старая, то ли пострадавшая от сырости и холода.
И — ряды надгробных плит. Между ними, склонив факелы, тут же разгоревшиеся чадным пламенем, заходили Умной и Малюта. Царь, воткнув свой факел в крепление на стене, остался у входа, безмолвным часовым покоя давно умерших.
— Не нашли, — развёл руками Малюта.
— Хотя и должна быть, — заметил Умной, поднимая факел повыше.
— Как не нашли?
Иван Васильевич недобро сверкнул глазами.
— По документам архива царского выходит, что сын Соломонии здесь похоронен, близ матери.
— Вот, государь, изволь сам видеть. — Малюта подошёл к надгробной плите, одной из многих. — Вот здесь инокиня Софья лежит, что Соломонией в миру названа была. Рядом — только одно захоронение, на плите читаем, что в лето 7034-е от сотворения мира здесь в Боге успокоилась старица Александра... И всё, государь!
— Стой, где стоишь!
Умной метнулся к Малюте.
— Смотри, государь, расстояние-то между плитами здесь иное, чем везде! А уж смерть инокини почитали, небрежностей быть не может...
Малюта Скуратов, стоявший меж двух надгробий, понял, на что намекает боярин, чиркнул каблуком сапога по земле, покрывавшей пол крипты. К стене отлетели комья, осыпались с шумом. Иван Васильевич недовольно поморщился — нарушить покой мёртвых, грех-то какой...
— Смотри, государь!
Не до церемоний теперь! Камень, что открыл под землёй сапог Малюты, был могильной плитой.
Ещё и Умной помог, и, когда царь подошёл к тяжело дышащим помощникам, спрятанная могила буквально была извлечена на свет.
— Безымянная плита-то, только узорочье по краям...
Это Умной, склонившись над плитой, сказал своё слово.
— А маленькая какая! Словно для старушки иссохшей.
— Или для младенца.
Голос царя едва не сорвался от волнения.
Значит, всё-таки младенец. Значит, правы были те, кто докладывал о смерти сына Соломонии, Юрия, от моровой болезни во младенчестве.
— Поднимайте плиту!
Пришлось повозиться, но в четыре руки Малюта и Умной смогли сдвинуть могильный камень в сторону, открыв полусгнившую колоду.
Дерево маленького гроба крошилось в руках Умного, гнилой запах ударил в ноздри.
— А это ещё что?
Умной брезгливо понюхал руки, выпачканные чем-то белым.
— Никак селитра?
— Свят, свят нас!
Малюта перекрестился.
— Отошёл бы ты, государь, не ровен час, зараза тут.
Смолой и селитрой обмазывали места погребения погибших от моровых болезней, от чумы в первую очередь.
Умной потянул сильнее, и крышка гробовой колоды отошла кверху.
Точно. Дитя похоронено. В шёлковой рубашечке, свивальнике жемчужном. При матери, пережившей своего сына.
Со святыми упокой!
Боярин Умной-Колычев перекрестился, прося у покойника прощения за осквернение места его последнего успокоения.
— Странный покойничек какой-то!
Кому знать больше о мёртвых, как не могильщикам и палачам?
Малюта недрогнувшей рукой потянул погребальную пелену, скрывавшую лицо младенца.
— Вот так шутка!
Не череп, облепленный полусгнившей плотью, увидели незваные посетители крипты, не кости, потемневшие в сыром помещении... Но грубую кору заплесневелого белёсого полена, уложенного в гроб и обряженного в детские одежды.
— Ай да Соломония!
Ухмылка царя выглядела особенно жуткой в окружении слабо освещённых факелами надгробий.
— Наговорила, стало быть, всем о моровом несчастье. Сама же — осину в гроб, а мальца своего — к надёжным людям. И никто в гроб-то не заглянул, смерти неминуемой себе не желая. Хитра была, только вот собственную скорую смерть перехитрить не смогла!
— Жив, стало быть, сын Соломонии, — догадался, наконец, Малюта.
— И нам, Григорий Лукьянович, сыскать его надобно!
Умной-Колычев вернул на место крышку погребальной колоды.
Назад была задвинута и надгробная плита, снова, хотя и небрежно, укрытая земляным покрывалом.
Растревожили покой мёртвых — так приберите за собой, не оставляйте явных следов пребывания.
— Так, значит, он жив, — про себя проговорил государь, садясь в седло.
Скрипнули ворота, впустив в монастырь рассветную прохладу. Скоро заутреня, инокини подниматься начнут. То-то переполох случится, если в монастыре мужчины замечены будут!
Три всадника чёрными тенями скользнули прочь от ворот. «Как три ворона от гроба с покойником», — подумала некстати привратница.
Ещё она думала о том, кто же этот молчаливый высокий господин, так странно выпячивающий вперёд седоватую бородку. Где-то она его видела... Среди подручных Малюты, вертевшихся иногда в Суздале, очевидно...
«Он жив!» — звучало в голове царя, окружённого верными опричниками, охраняющими путь своего государя обратно, в Александрову слободу.
— Он жив? Как интересно!
Икона стояла на полке неправильно, святые князья Борис и Глеб рисковали потерять отороченные мехом шапки, так как были перевёрнуты головами вниз.
Демон Риммон, любитель осквернённых икон, вглядывался в островок с домами и церквями, что один из князей держал в сложенных корабликом ладонях. На образе первых русских святых богомаз изобразил ещё и образ Руси, а это и было нужно демону.
Нарисованная Русь перед его глазами становилась больше и объёмней. Риммон мог видеть не только отдельные дома, но и людей, и мух на крупах коней, и крупицы песка в дорожной пыли. Видел он и опричный отряд, тайно покинувший Александрову слободу. И осквернение безымянной могилы.
Но, легко отыскав на образе Руси место её государя, демон Риммон не мог нащупать сгинувшего князя Юрия. То ли умер он уже, канув в безвестности. То ли не всесилен был посланец зла, не мог свершить того, что не по силам людям.
* * *Через Семьчинское село, по Смоленской дороге, к Самсонову лугу, что у Новодевичьего монастыря, ехали две дюжины всадников.
Что поделаешь, охота — на охоту! Либо, по отцовскому образцу, словом перемолвиться, да чтобы надёжно всё было; пусть и при свидетелях, видевших разговор, но не услышавших ни слова. Шестнадцать лет царевичу Ивану, возраст, когда задают не всегда приятные вопросы.
Странная охота намечалась, без ловчих птиц и гончих псов. Рынды вооружились, как на серьёзного хищника собрались — при саблях и бердышах, луках в саадаках, пищалях да пистолях в седельных сумках...
Самый серьёзный хищник — это человек. Убивающий ради забавы, не для пищи. Я говорил об этом, кажется... И буду повторять, потому что — правда.
Разговор же был со старым знакомцем царевича, князем боярином Умным-Колычевым.
Не забывал Иван Иванович, что первым серьёзным делом, порученным ему отцом, стала забава скоморошеская, мнимое разорение посольского обоза, пришедшего из Ливонии. Помните, читатель, Умному тогда понадобилась притворная опала? Тринадцатилетний мальчик очень волновался, что не получится, что не поверят... Поверили. И слухи по Европам пошли, как царь с царевичем ездят на пару, подобно волкам обезумевшим, по землям своим, убивая и насилуя.
Царь-то... Тот мог. Но мальчонка, несмышлёный, тихий и богомольный?! Повзрослел вон уже, а в походе на еретиков из Новгорода Великого без Малюты пропал бы, наверное.
Умной на неспешной рыси ехал бок о бок с царевичем, почтительно, в полглаза, разглядывая наследника престола. За последний год царевич сильно вытянулся, ростом почти сравнявшись с немалым отцом. Пушок на верхней губе пробивается, женить скоро будут, не иначе. Глаза хорошие, большие, тёмные — как на образах. И такие же честные и беззащитные.
«А вот это скоро должно пройти, — думал боярин. — Нельзя царю быть искренним. Любому — тяжко, но государю — смерти подобно. Не иноземец обманет, так свой пришибёт...»
Государь должен быть осмотрителен в своей доверчивости и поступках. Чтобы излишняя доверчивость не привела к неосторожности, а слишком большая подозрительность не сделала его невыносимым. Умной не помнил, где вычитал об этом, но мудрые мысли накрепко засели в голове.
— Знаю, Василий Иванович, что близок ты к государю...
— Уж не так, как ты, царевич!
