Пристально впился глазами Лучка въ красавицу Дашеньку и самъ не зналъ, что сказать ей. На умѣ и на сердцѣ у него все какъ-то запрыгало и перепуталось. Больно хороша! Шутки шутить не хочется, глупость какую сморозить не охота, а то, что просится на языкъ, на языкѣ не ладится, никакъ но выговоришь. Засопѣлъ Лучка усиленно и вздохнулъ.
— Красавица ты, — вымолвилъ онъ виновато.
И хоть въ этомъ словѣ не было ничего, да, должно быть, было что-нибудь особенное въ голосѣ красиваго молодца или въ его взглядѣ, но смѣлая и бойкая дѣвушка вспыхнула вся и заалѣла, какъ маковъ цвѣтъ.
— Видалъ я тебя гдѣ-то? — проговорилъ Лучка.
— Въ соборѣ,- отозвалась Дашенька.
— Вотъ, вотъ, — воскликнулъ Лучка: такъ ты тоже помнишь?
— Помню, — отозвалась Дашенька, потупившись.
— Помнишь, — проговорилъ Лучка, какъ будто говоря про себя: такъ вотъ какое дѣло. Стало, и ты меня запримѣтила. Дѣло не спроста.
Партановъ помолчалъ нѣсколько мгновеній.
Всѣ трое — Сковородиха, Дашенька и молодецъ, стояли среди горницы. Лучка лицомъ, а женщины спиной къ окошку, выходившему во дворъ стрѣльчихи. И вдругъ Лучка замахалъ руками и заоралъ благимъ матомъ:
— Свѣты мои, хозяйка, бѣда, горишь! Гляди-ка, горитъ на дворѣ-то!
Сковородиха задохнулась и чуть не грянулась отъ перепуга на полъ. Лучка поддержалъ тучную хозяйку и, поддерживая, потянулъ къ дверямъ.
— Бѣги скорѣе, распорядись! Долго ли весь дворъ спалить! Ахъ Господи! Господи! Горитъ! Скорѣе воды! Горитъ! Кричи людей!..
И, не то поддерживая, не то подталкивая, Лучка въ одно мгновеніе высунулъ хозяйку въ двери, и Сковородиха, помолодѣвшая отъ опасности, рысью пустилась по корридору, крича:
— Горимъ! Горимъ!
Дашенька бросилась было бѣжать за матерью, но Лучка въ мгновеніе ока захлопнулъ передъ ней дверь. Началъ онъ было отстранять дѣвушку отъ этой двери, да какъ-то нечаянно обхватилъ, обнялъ, да и расцѣловалъ.
— Шибко горитъ, страшнѣющій пожаръ, да не во дворѣ, красавица моя, а тутъ у меня на сердцѣ. Пущай ихъ тушатъ пустое мѣсто. А ты говори скорѣе: пойдешь ты за меня?
Дашенька, хотя и была прытка, а отъ всего, съ быстротой молніи совершившагося, онѣмѣла.
— Скорѣе говори, моя радость… Ты одна мнѣ на всю Астрахань полюбилась… И давно, давно…
Лучка снова обнялъ дѣвушку и снова цѣловалъ.
— Полно, полно… шептала Дашенька, потерявшись.
— Коли запомнила, что въ соборѣ видѣла, такъ, стало, приглянулся я тебѣ. Говори скорѣе. Пойдешь, что ли?
— Боюсь, — проговорила, наконецъ, Дашенька, со слезами на глазахъ.
— Чего?
— Боюсь. Ты буянъ, на тебя запой находитъ.
— Какъ ты знаешь?
— Знаю. Я про тебя много чего знаю! Опрашивала, разузнавала.
— Вотъ какъ! — удивился Лучка.
— Ты мнѣ долго въ мысляхъ любъ былъ. А потомъ я о тебѣ побожилась не думать, потому что, что ни недѣля, ты чего-нибудь да начудесишь. А вотъ ужъ какъ ты недавно отколотилъ начальство на улицѣ, да попалъ въ яму, я поревѣла, да и плюнула на тебя.
— Не ври, не судьба тебѣ плевать на меня. Вишь, какъ потрафилось. Недаромъ свидѣлись, да и времена лихія. Что же лучше — за нѣмца или за какого на спѣхъ сысканнаго жениха выходить? А запой я клятву дамъ бросить, буянить во вѣкъ не буду. Дамъ тебѣ въ руки кнутъ, а то дубину. Какъ я за вино, такъ ты меня по макушкѣ али по спинѣ. Скажи скорѣе, пойдешь за меня?
Въ корридорѣ уже шумѣла вся семья Сковородихи, и Дашенька успѣла милому и суженому отвѣтить только губами на щекѣ, а Лучка, не дожидаясь вдовы, выскочилъ въ другія двери.
Проволновавшись весь день и всю ночь, Лучка рѣшился… признать Дашеньку своей суженой. На утро онъ былъ снова у стрѣльчихи.
— Гдѣ же ты пожаръ видѣлъ? — встрѣтила его вся семья.
— Что тамъ пожаръ? Богъ съ нимъ! Не загорѣлось, ну, и слава Богу. Нешто можно эдакъ? Эхъ вы, бабы, бабы! Развѣ можно тужить, что пожара нѣтъ? Ну, и слава Богу, что нѣтъ.
Озадаченная Сковородиха вытаращила глаза. Дѣйствительно, какъ же это попрекать парня, что не горитъ ни-что. Слава тебѣ, Господи, что не горитъ.
— А ты вотъ что, Авдотья Борисовна, — началъ Партановъ; слышала ты, живучи на своей слободѣ стрѣлецкой, что былъ такой въ городѣ. Астрахани аманатъ княжескаго киргизскаго рода Дондукъ-Такій?
Сковородиха задумалась и затрясла головой, но Айканка старалась вспомнить.
— Аманатъ Дондукъ-Такій! — повторилъ Лучка.
— Былъ, былъ! Помню хорошо! — воскликнулъ Айканка: лихой такой, изъ себя пригожій. Еще мальчуганомъ былъ привезенъ и озорникъ былъ отчаянный. Онъ меня разъ около хивинскаго каравансерая, — дѣло въ дождикъ было, — мокрой хворостиною отстегалъ.
— Что ты! — проговорилъ Партановъ, улыбаясь.
— Ей Богу, какъ теперь помню. Я шла на именины, а онъ, подлецъ, вѣточку отъ тополя въ мокрой лужѣ намочилъ да хлысть меня. Всю выпачкалъ. Не больно, да грязно уже очень. Вернулась я домой на себя не похожа. Теперь помню… Онъ это былъ… аманатъ-Такіевъ.
— Ну, вотъ, вотъ, должно, онъ и былъ, — рѣшила стрѣльчиха: они, аманаты, всѣ головорѣзы.
— Ну, такъ вотъ что, Авдотья Борисовна, — заговорилъ Лучка: коли этотъ самый аманатъ киргизскій, да окажется вдругъ — пріѣхалъ въ Астрахань и находится уже въ истинномъ христіанствѣ, съ званіемъ князя, — отдашь ты за него дочь Дашеньку? Вотъ эту бѣлянку…
Всѣ изумленно молчали и переводили глаза съ молодца на Дашеньку, а съ нея опять на Партанова.
— Что же молчишь?
— Какъ же это при дѣвицѣ-дочери да отвѣтъ давать? — заговорила Сковородиха.
— Эхъ, родная моя, сказалъ я тебѣ еще вчера, времена теперь не тѣ, спѣшныя времена. Вѣдь покуда мы болтаемъ, нѣмцы верстъ десять, пятнадцать проѣхали, еще ближе къ городу ѣдутъ.
— Охъ, — вздохнула Сковородиха… Охъ, правда…
— Ну, такъ отвѣчай.
— Отчего же не отдать? Даже очень бы отдала.
— Этотъ князь будетъ почище Бодукчеева, — выговорилъ Лучка. Только одна бѣда, не знаю, какъ ты посмотришь на это дѣло. Вѣнчаться-то онъ будетъ подъ другимъ именемъ, а уже княжество свое и именованіе справитъ послѣ вѣнца.
— Ну, ужъ это я ее разсужу, — отозвалась стрѣльчиха. Даже и понять тутъ нельзя ничего.
— Ну, ладно. Это я тебѣ послѣ растолкую. Такъ ты свое согласіе дашь? А этому князю Дондуктъ-Такію я сейчасъ дошлю гонца. Онъ тутъ подъ Астраханью недалече. Такъ вотъ, стало, у тебя уже двѣ дочери — невѣсты.
— Ну, и слава Богу. А еще-то трехъ, голубчикъ…
— Трехъ-то молодцевъ легче будетъ найти.
Партановъ оживился чрезвычайно и только теперь замѣтилъ, что Дашенька стоитъ, перемѣнившись въ лицѣ, тревожно и во всѣ глаза смотритъ на него.
— Какъ же это? — думалось ей: вчера вотъ глазъ-на-глазъ въ этой же горницѣ онъ цѣловалъ ее и одно говорилъ, а теперь уже другое… какого-то князя выискалъ. — Дашенька была не честолюбива и предпочла бы просто вольнаго человѣка, приписаннаго къ городу, каковъ былъ для нея Лучка, чѣмъ какого-нибудь киргизскаго князя, который, можетъ бытъ, немного лучше нѣмца. Нѣмцы, сказываютъ, желты очень, а киргизы страсть какъ черны. Ужъ не знаешь, что хуже.
Партановъ поглядѣлъ на дѣвушку и вдругъ заговорилъ:
— Этотъ самый бывшій князь киргизскій, что застрялъ въ городѣ аманатомъ, невыкупленный родичами, — крестился и потомъ бывалъ часто въ соборѣ. Видалъ тамъ дѣвицу одну, плѣнился ею шибко, да не зналъ, гдѣ она живетъ. И только вотъ недавно узналъ, кто такая его красавица. Узналъ къ тому же, что и онъ ей понравился. Поняли вы, аль нѣтъ? — Но никто ничего не понялъ, кромѣ Дашеньки, которая опять зарумянилась отъ счастья.
— Ну, а покуда прощенья просимъ. Побѣгу въ городъ разузнавать, гдѣ вамъ трехъ молодцевъ выискать. — И Партановъ, совершенно счастливый отъ страннаго оборота въ его судьбѣ, весело отправился съ розыскомъ: гдѣ есть подходящіе для трехъ дѣвицъ Сковородихи молодцы-зятья.
Но пока Лучка свой розыскъ творилъ, въ домѣ Сковородихи дѣло его рукъ чуть-чуть не раздѣлалось. У стрѣлецкой вдовы сидѣлъ въ гостяхъ давнишній ея знакомый, родственникъ покойнаго соборнаго дьякона Митрофана, покинувшій духовное званіе и пристроившійся на службу въ отдѣленіе городского соляного правленія. Нечихаренко, Аполлонъ Спиридоновичъ по имени и отчеству, былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, высокій, блѣдный, тощій и худой. Все у него было длинно — и ноги, и руки, и лицо, и носъ. Точно будто при рожденіи взяла его мамка за голову и за ноги да и вытянула, а потомъ валькомъ выкатала… У Аполлона Нечихаренко было даже въ мѣстѣ его служенія прозвище, которое, спасибо, не всему еще городу было, извѣстно. Начальство и товарищи звали его: «глиста».
Нечихаренко былъ человѣкъ степенный, трезвый, разумный и могъ разсудить всякія дѣла, какія бы то ни было — и гражданскія, и государскія, и торговыя. Притомъ онъ былъ человѣкъ любезный и услужливый, готовый одолжить всякаго.
