обоих хитрая пани надеялась обмануть видимостью и настоять на своём.
Вот почему она избегала всего, на первый взгляд ничего не делала, а пользовалась инструментами… чтобы от того, что случится, могла отказаться.
Когда это происходило в Кракове, несчастный Дудич, о котором совсем забыли, сидел на покаянии в Висничи и, может, он оставался бы там неизвестно сколько, если бы в конце концов не отважился составить печатными буквами пространное письмо к Бонеру, прося его о милости.
Подскарбий наполовину шуткой шепнул об этом старому королю и просил его, чтобы он спросил Бону о своём придворном и напомнил о его возвращении. Бонер добавил, смеясь, что Дудича послали для того, чтобы не стоял препятствием романам Августа.
Сигизмунд, хоть внешность Дудича никому не казалась опасной, при первой встрече с королевой спросил о придворном и добавил:
– Он мне нужен.
Бона только теперь о нём вспомнила, а так как уже навязчивости с его стороны совсем не опасалась, послала курьера к Кмите, чтобы её гонца с письмом отправил обратно.
Петрку в этом изгнании уже угрожали, что на маршальском пиве он мог спиться, потому что от нечего делать от злоупотреблял холодным и гретым, когда, к счастью, Белый пришёл к нему с радостной новостью, что сегодня получил письмо и он должен возвращаться в Краков.
Через неполный час Дудич был готов, и в дорожной одежде пошёл к Кмите с прощанием и благодарностью за хлебосольный приём. Вскоре, пожав руку Белому, который, хоть над ним насмехался, но опекал, Петрек был уже на коне и в дороге. Кому-нибудь другому, может быть, это удержание в Висниче и долгая разлука с любимой выбили бы её из головы, потому что он догадался, что его от неё хотят отдалить. Дудич имел упрямую натуру, а его любовь вся жила в голове. Итальянка была ему нужна для рисования перед светом, а что, по его мнению, никакой другой под этим взглядом она уступить не могла, он продолжал упорствовать в намерении взять её в наследство после молодого короля.
Очень может быть, что в тесной голове Дудича воспоминание о Косцелецком, женившемся на силезке, любовнице Сигизмунда Старого, побуждало его подражать старому пану.
Не имел он никого, кто бы, как братья Косцелецкого, мог его преследовать за это. Мечтал, наверное, что Сигизмунд
Август будет опекать его и жену, а может, даже сделает его жупником. Всё это усиливало его упорство и сильнейшее желание стараться, чтобы кто-нибудь не похитил у него итальянку. Как теперь ему поступить, с кем держаться: с Бонером и королём, или или со старой королевой? Этого он не мог ещё решить.
Едва возвратившись в Краков, где чувствовал себя таким счастливым, точно занового родился на свет, он сначала побежал искать кого-нибудь из придворных, чтобы узнать, что там делалось. Почти никто разговаривать с ним не хотел, так все были заняты и разгорячены этим въездом, в котором хотели принять участие.
Поэтому он хотел прийти к Боне с письмом. Старая королева даже не допустила его к своему облику, письмо велела отдать в руки своему канцлеру, а Дудича отправила ни с чем.
От него он поспешил к Замехской, которая при виде его заломила руки.
– Стало быть, ты живым вернулся! – воскликнула она.
– Слава Богу! – сказал Дудич.
– Смотри же, оставь в покое итальянку, а то тебя в другой раз ещё дальше отправят.
Петрек покрутил худой ус.
– Выбили её у тебя из головы? – спросила Замехская.
– Нет, – решительно ответил Дудич.
Охмистрина перекрестилась.
– Настаиваешь на своём? – воскликнула она удивлённо.
Петрек кивнул головой.
– Что ты думаешь?
– Что придётся, – сказал после размышления старик, делая загадочное лицо. – Об одном прошу вас: соблаговолите сохранить для меня свою милость.
– Я больше в этой твоей непутёвой затее рук не мочу, – отозвалась Замехская. – Ничего тут не сделаешь, а свою пани подвергать опасности я не думаю.
Она подошла к Петреку ближе и шепнула:
– Молодой король ужасно влюблён в неё, она – в него, где тут для тебя какая надежда?
– Он женится, – сказал Дудич.
Охмистрина пожала плечами.
– И что? – спросила она.
Некрасноречивый Петрек не хотел больше объяснять, поцеловал ей руку и ушёл.
Этого дня дали ему в замке занятие, потому что теперь нужно было много людей, и даже Дудич мог на что-нибудь пригодиться. Разумеется, что его ни в какой лагерь не тянули, но под его команду поверили слуг в покоях и прислуживающих подростков, часть кухни и серебра для надзора.
* * *
О, эти весенние дни, эти дни молодости, как это друг на друга похоже. Прекраснейшая погода с утра, солнце, отмытое росами, со стороны востока блестит золотом, ни одной тучки на лазурном небе. Вдруг, как незаметное пятнышко, появляется облачко, растёт и растягивается, чернеет, полнеба объяло, заслонило и затянуло всё, над испуганной землёй разразилась буря, бьют молнии, ветер валит боры… а из-за тучи виден уже сапфир хорошей погоды – всё пролетело и прошумело, солнце улыбается вновь.
Не так ли в молодости влюблённых? Погожая пора с ураганом чередуются, слёзы с улыбками постоянно пересекаются.
Дземма, хоть воспитанная под небом севера, имела в себе итальянскую горячую кровь, которая не в состоянии ни отдохнуть, ни остыть. Любовь её была, как она: неспокойной, до безумия счастливой, потом через минуту доходящей до отчаяния.
Хватало мелочи, чтобы её смех превратился в крик, счастье обратилось в сомнение. Когда вечером Август убаюкивал её сладкими словами и она оставалась потом одна, приходили грёзы, не давая уснуть, и вместо картин счастья, приносили с собой угрозы и страхи.
Представляла покинутость, забвение, равнодушие, презрение. Всё это так живо проносилось перед её глазами, что она в слезах вскакивала с постели, как будто уже совершилось то, чего боялась.
На следующее утро король находил её с заплаканными глазами, с головой, опущенной на грудь, как увядший цветок… полуживой.
Нужны были новые оживляющие поцелуи, клятвы и приходилось долго рассеивать темноту, которую ночь нагромоздила в её сердце. Возвращалось хорошее настроение, приходили улыбки, возвращалась вера, она бросалась ему на шею, была счастливой, счастливой – но как долго?
Порой щебетание птички, иногда болтовня Бьянки, напоминание о каком-нибудь слове вдруг стягивали её брови, приносили беспокойство и бурю.
Всё это Август переносил с терпеливой улыбкой, потому что видел в этом доказательство привязанности, которое порой было ярмом, но сладким.
По мере того как проходил апрель, Дземма казалась всё более беспокойной и солнечные дни более редкими. Бьянка, которая часто туда приходила, находила её как бы окаменелой от каких-то мыслей, и старалась оттолкнуть тучи,
