Прокл отстранился от Гиерона, настороженно взглянул на него, подумал - и не сдержался, выдал ему свои заветные грезы: отквитаться хотя бы ими...
- В Большом Лептисе ожидается смена власти, - не выражая никакого особенного интереса по этому поводу, сообщил Прокл. - Месяц назад Посланник Чистых Помыслов посетил меня и сказал, что на место главного судьи при новом хозяине Лептиса Чистые прочат меня... Я, честно говоря, не слишком уповаю...
- О великий Серапис! - Гиерон откинулся на спину и закатил глаза. - Он "не уповает"... Стыдись. - Он поднялся на локте. - Чистые выполняют только то, что обещают...
- Далековато. - В голосе Прокла слышалось сомнение. - Едва ли не у Геркулесовых Столпов. Не по душе мне становиться аргонавтом... на старости лет.
Гиерон закатился смехом. Обхватив руками живот, он долго хохотал и тряс головой, потом, шмыгая носом, утирал рукавом выступившие слезы.
- Прокл, ты всегда был большим шутником, - давя новый приступ смеха, проговорил Гиерон. - Ты сумел бы обратить в шутку все Эдиповы несчастья... О каких аргонавтах ты плетешь?.. Не запихивай мне в уши козий помет. Ты ли Одиссей? Где ты успел потерять Пенелопу? Неужели ждет тебя такая... - Заметив во взгляде Прокла тень раздражения, Гиерон посерьезнел. - Первый судья в Большом Лептисе... Лептис вдвое ближе к Риму, чем эта нора, - Широким жестом Гиерон обвел свои покои. - Через год, вспоминая эту клетушку и это тряпье, ты усмехнешься... Как Крез... Я поднимаю этот бокал за твои успехи, Прокл. - Гиерон важно набычился. - Пусть удача служит тебе, а попутный ветер легко донесет твой корабль до Лептиса... Мы, эллины Танаиса, достойны занимать большие посты. Когда станешь владыкой Проконсульской Африки, возьми меня к себе... конюхом... Друзья должны помнить друг о друге... Что же до Геркулесовых Столпов, то я не прочь иметь там виллу. Я не постыдился бы считать ее пупом земли, а Рим - своей захолустной провинцией. Выпьем, Прокл.
Друзья еще долго вспоминали забавы детства и юности.
- А помнишь, как я кинул в окно Самбиону горящую паклю, пропитанную нефтью и бараньим жиром?! - покатывался Гиерон. - То-то вонь пошла! Повыскочили все, как осы...
- А помнишь, как измазали дерьмом ворота Аннахарсиса?.. Вот бы удивился старик, если б узнал сейчас...
- А помнишь дочку Мимнерма? Тебе всегда по жребию доставалась первая очередь...
- Зато ты подглядывал в дырку под дверью... а сам потом затыкал ее сандалиями.
- А что ж ты, простак, сам всегда забывал ее заткнуть?
- Отшибало память, стоило только увидеть ее соски...
Расставаясь, друзья обнялись и оба прослезились.
- Может, мы не увидимся больше, - всхлипнул Гиерон: он был пьян, в отличие от Прокла, который поостерегся перебрать в гостях. - Кто тебе, кроме меня, а мне, кроме меня... то есть тебя, напомнит о былом? Нет друзей в этих вонючих норах.
- Кому ведомо, как повернутся судьбы? Не встретимся здесь - встретимся внизу, на берегах Леты, - утешил друга Прокл.
Обратный путь вновь тянулся по узкому ходу под улицами и стенами чужого города.
Карлик семенил впереди, часто, словно овечка, топая по камням. В сумраке поблескивали капли над головой, дыхание отдавалось в собственных ушах, словно порывы сквозняка.
"Вся жизнь в подземных ходах, - подумал Прокл и усмехнулся: - Хорошая строка для эпитафии..."
НЕЗРИМЫЕ СЕМЕНА
Я знаю: все, что осталось теперь от моей судьбы, - лишь теплый, вечерний свет памяти и мои сыновья. Мне много лет, я пережил всех, кто учил меня и кто рос вместе со мной. Год назад ушла Невия...
Но вот - я жду - откроется дверь, и войдет мой сын Каллимамх. У него - глаза Невии. Я увижу сына, и время подчинится мне. Я увижу сына, и не станет больше ни преграды, ни холода между мною и царством теней. Любовь - вот единый смысл вечности, "беспредельной в обе стороны", а нет ее - один лишь Хаос заполняет время во все его пределы.
К вечеру вернется из дневного дозора мой сын Эвмар. Он никогда не видел человека, которому обязан своим именем, но я учил его быть похожим на моего друга и ментора, и душа Эвмара помогала мне... Он, младший мой сын, уже пережил возраст Эвмара в год его гибели. На закате, покинув магистрат, меня навестят еще двое моих сыновей, Кассий и Никагор. Оба они волею богов и покорно своим именам напоминают отца моего и брата - у них сильные руки и тот же в глазах стойкий и ровный огонь потомственных эллинских воинов.
Мы, пятеро эллинов родом из Танаиса, соберемся ныне за вечерней трапезой. До тех пор, пока мы будем вместе, пока мы будем составлять единый круг родной крови, пока мои сыновья, которым уже выпало жить долго, не поклонятся мне, прощаясь со мной и спеша к своим детям и женам, - в тот час отступят прочь из вечности все несчастья: и гибель родного дома, и смерть любимых людей. Тот час укрепит тоскующую душу и вновь среди сомнений и бед напомнит ей великую истину: мы живы и счастливы всегда, ибо не предали ни родины, ни славы наших предков. Нынешним вечером заполнят вечность тихий смех Невии, детские игры моих сыновей, тепло сильных рук отца и аромат высоких хиосских сосен.
В час нашей трапезы отступит прочь из вечности и утро того рокового дня, когда на пороге нашего дома появился незнакомый римлянин в одеждах императорского посланника.
Хмурое лицо его и одежды были одинакового желтоватого оттенка долгой и пыльной дороги. Как тень, стремительно и безмолвно, скользнул он в наш дом.
Отец принял его. Недолго они пробыли наедине, римлянин произнес несколько слов и исчез.
Прошло еще немного времени, и отец вышел из дома на ступени. Он странно огляделся, будто впервые попал на это место.
Его лицо показалось мне таким же запыленным и усталым, как у посланника. На самом же деле отец был потрясен и бледен, но, увлеченный книгой стоика Хрисимппа, я лишь бросил на него невольный мимолетный взгляд и потому не сразу угадал его чувства.
- Где Эвмар? - глухо, с трудом произнес отец. - Где этот великий пророк?
Тогда я поднял глаза, и сердце мое упало. Я понял, что произошло нечто ужасное: губы отца были перекошены так, как не случалось и в мгновения самых тяжелых утрат, по дряблой и омертвевшей щеке его тек из глаза тонкий сплошной ручеек.
- Где твой дружок? - Отец попытался улыбнуться, и улыбка еще сильнее исказила его черты.
Я похолодел.
- Где ему быть? В степи, вероятно... - пробормотал я то, что вырвалось само.
- Полгода, - выдавил из себя отец, будто слово это доставляло ему мучительную боль. - Всего полгода... Что можно успеть? К чему была эта проклятая суета? В нас будут тыкать пальцами и смеяться... Теперь что... Твоему дружку остается выпросить войска в Индии... - Отец натужно шутил, пытаясь сдержать смятение. - За год они доберутся до нас. И недельку погостят... Так?
Он присел на ступени, вздохнул - и вдруг, странно дернув плечами, стал заваливаться на бок.
Я кинулся к нему. Он был тяжел, и у меня едва хватило сил удержать его. Я так испугался, что даже не сообразил позвать на помощь. Одна лишь мысль билась в голове: где Эвмар, где Эвмар?..
Черные дни. Они далеки. Но память не властна над ними. Они всегда рядом, как страшные сны последней ночи. Свет дня оттесняет их прочь, но они бьются в душу, мучительные, неотступные тени.
Отца кремировали. Дым тянулся по берегу к морю, поднимаясь над застывшими когортами.
Отца не стало, и Город притих. Притихли даже враги отца. Никто не ожидал столь сокрушительной развязки.
Более всех, казалось, более нашей семьи был потрясен Эвмар. Я всегда видел его сильным. В пору бед и несчастий он становился и крепче, и стройнее, и порой спокойнее, чем обычно... В те черные дни он слонялся около нас безвольной, поникшей тенью.
Время вершит свой закон, и горе сменилось днем и жизнью. Неделю спустя я вновь услышал смех моих малых детей и стал замечать красоту меотийских закатов.
