Уайльд преподносит всю ситуацию в романтико-ироническом ключе — Соловей и Роза у него безукоризненно совершенны, студент и его пассия — приземлены и пошлы. Чириков же создает психологически-бытовой рисунок каждого персонажа: Роза у него и самовлюбленная гордячка и безоглядно влюбленная почитательница таланта; канареечка — и безнадежно преданна своему кумиру и любопытно-доверчива; соловушка — чист, откровенен и простодушен, Соня и Надя — радостны, непосредственны и задиристы.
И еще одним интересна эта сказка. От нее как бы перекинут мостик к тем легендам для взрослых, которые собрал и художественно обработал Чириков в сборнике «Волжские сказки» (1916). Наверное, запомнилось читателю «Белой розы» (1889) описание уголка, где находилась дача, на которой обитало летом семейство девочек. В этом месте сказки вдруг ощущается не условный язык повествователя, рассказывающего удивительную историю, а слышен голос художника, стремящегося донести до нас восхищение той реальной красотой бытия, которое ему дарует общение с природой: «<…> стоило только взойти на балкон, чтобы сердце запрыгало от восторга и радости при виде открывающейся картины. Прямо перед глазами — гладкая поверхность Волги сверкает на солнце своею сталью, над рекой поднимаются великаны — зеленые горы, убегающие куда-то далеко-далеко и пропадающие в голубой дымке прозрачного весеннего воздуха. Кругом — кудрявая зелень, позади, взбираясь в гору, поднимается прохладная зеленая роща <…>».
Такой видит Чириков красавицу-Волгу. Кажется, — еще немного, и он произнесет: «Ничего не нужно, все суета сует, все пройдет, минется, исчезнет бесследно, только одна правда и красота природы — вечны, и только в общении с ними человек чувствует в себе радость Божию и находит цель жизни…». И кто бы мог подумать, что эти прекрасные слова идут вслед за гимном: нет, не соловью, как можно было бы предположить (его, как считает Чириков, «люди с помощью своих поэтов опошлили»), а… кукушке, которая одна по-настоящему «уцелела» для поэзии именно потому, что «осталась непонятой и малоизвестной» господам поэтам! Писатель не скупится на слова признания, сочиняет почти оду в честь этой невзрачной птахи: «О, прекрасный лирик лесов! Слушаю я тебя в тишине тихого утра, и такое чувство рождается в душе моей, словно я после долгих и тщетных исканий нашел, наконец, что было нужно: красоту, правду и радость в природе, отражение их в душе чрез безмолвное, кроткое созерцание…». Но еще более поразительно, что писатель вполне естественно объединяет прозаическую кукушку и поэтического соловья как провозвестников жизненного волшебства. «Случалось ли вам ранним утром, когда взошедшее солнце еще не успело высушить с трав и листвы сверкающих капелек росы, слушать, как поют в лесу кукушки? О, этого не опишешь! Соловьи ночью и кукушки на восходе солнца, только они одни поют такие песни, от которых в душе человеческой пробуждается столько смутных, горьких и радостных воспоминаний, столько порывов к невозвратному, столько тоски по недостижимому, столько грусти по неведомому!..»[15]
М. И. Цветаева, сблизившаяся с семьей писателя уже на закате его дней, была поражена «ненасытностью» «старика Чирикова», его неугасшим с годами «любовным любопытством к жизни»[16]. Чтобы доказать последнее, достаточно сравнить описание волшебной страны в книге «В царстве сказок» и картину природы, предстающую глазам чуткого и чистого человека в одном из его лирико-бытовых рассказов. В первом случае — «огромное солнце пылало на небе, и свет его был в лесу необыкновенный; проникая через вершины и сплетшиеся вверху ветки деревьев с разноцветными листьями, этот свет ложился на траву и мхи разноцветными пятнами: синими, как небо, красными, как малина, желтыми, как лимон», во втором (рассказ «Гиблое место» из цикла «Волжские сказки») — «солнышко только что выкатилось из-за леса, ярким светом облило зеленую котловину, вершины нагорных сосен вспыхнули зеленым блеском, а желтые стволы засверкали золотом, росистые луга сделались изумрудными»[17]. Как видим, и там, и здесь краски ясные, чистые, сочные, радующие взор. Перед нами праздничное ликование, великолепие неоглядного простора.
«<…> теперь уже никуда не спрячешься: разгорелась красным пожаром заря, и вода, горы, скалистые камни, лес и кустарник, и откосы, и кручи „Молодецкого кургана“ стали наряжаться в красочные одежды… А вот и солнце! Оно всплыло багрово-красным диском и стало бледнеть и превращаться на глазах в золотое. И все вокруг радостно засияло улыбками, восторгами, счастьем… „Боже мой, как хорошо! Как в сказке! Чудесный, сказочный край!“[18]» — шептал Смолянинов, герой рассказа «Молодецкий курган». И к этим словам, очевидно, обязан присоединиться всякий, кого Чириков жаждет обратить в свою веру — веру поклонения солнцу и красоте мира!
Несомненно, «солнечно-романтическо-сказочный» ракурс восприятия природы доминирует в творчестве писателя. Но нередко он использует пастельные, жемчужные тона для создания соответствующего настроения. И тогда природа предстает совсем иною. Таинственна и прекрасна его любимая река ночью: «Волга, облитая голубоватым блеском лунного света, словно задремала, околдованная чарами неясных весенних грез, и тихо, ласково и любовно гладила своими струями и крутой берег, и высокие борта стоявшей на якоре баржи. Луна блистала ярко в вышине над лесом Жигулевских гор, серебрила листву молодой зелени на вершинах, но словно боялась заглянуть вниз под кручу громоздившихся гор, туда, где висели густые сумерки, где длинные несуразные тени легли на воду и спрятали прижавшуюся к берегам баржу. Там, дальше, серебрилась переброшенная луною через реку искристая дорожка, а здесь было темно-темно, и лишь яркие звезды, меланхолически смотревшие с голубых небес на землю, еще ярче отражались в затененной горами речной поверхности и дрожали вокруг баржи синими огнями, гасли и вспыхивали, как электрические искры, ослепительно яркие, большие, синие… Изредка, когда Бог весть откуда прилетал на своих крыльях беспечный весенний ветерок, — лес вздрагивал серебрившейся на луне листвою, и легкие, невнятные вздохи весны перебегали с утеса на утес, скатывались в темную бездну и здесь не то прятались в прибрежных кустах орешника, не то тонули в слегка зарябившейся речной заводи, не то убегали дальше, на противоположный берег, вместе с серебристою дорожкою лунного света… С напоенной ароматом цвета черемухи и пахучей березы прохладою ветерок приносил откуда-то отрывки несмелой соловьиной песни, журчание сбежавшего с гор по овражку ручья и еще какие-то странные, таинственные шумы и шорохи…»
Но та же чарующая меланхолией река может быть величественно-грозной, предвещающей несчастье. Писатель удачно использует мощную звуковую партитуру, чтобы создать образ разбушевавшейся стихии в процитированном выше рассказе «На стоянке»: «Ветер злился и гнал темные волны на берег, трепал мачтовые снасти и шумел в горах лесом. Темные тучи двигались по небу уродливыми массами и, заползая все выше, заволакивали остаток синеющего просвета. <…> Волны все сильней наскакивали на борт баржи и, разбиваясь с шумом, рушились, уступая место новым натискам. Чугунная доска покачивалась и, стукаясь краем о мачту, гудела как отдаленный набатный колокол. Притаившаяся за баржей лодка качалась, жалась к боту и все тревожнее постукивала в него носом. Руль и каюта водолива скрипели досками. <…> Разрезаемый мачтовыми снастями, уныло свистел ветер. <…> Изредка горизонт вспыхивал заревом молнии и на мгновение освещал черную водяную равнину с белевшими на ней гребнями волн, угрюмые горы и прижавшуюся у берега баржонку, послушно покачивающуюся из стороны в сторону, одинокую, заброшенную…». Художник сознательно подчеркивает всевластие природного мира, перед которым крохотным и ничтожным должен чувствовать себя человек. В приведенном отрывке точно прописан контраст между «массами» туч, «натиском» волн и жалобно поскрипывающей и прижимающейся к боту лодкой и такой же бесприютной, подверженной всем напастям, «послушно» покачивающейся, одинокой, заброшенной «баржонкой».
На сопряжении вымысла и реальности, мечты и достоверности замешаны замечательные волжские сказания писателя. Как вспоминала жена художника актриса Валентина Георгиевна Иолшина (сценический псевдоним, в девичестве Григорьева, 1876–1966), он обыкновенно проводил лето большею частью на Волге и ее «впечатлениями и вдохновениями»[19] жил долгое время спустя. Естественно, что чарующая волжская природа, пение жигулевских соловьев, волшебные лунные ночи и сверкающие росистые утра, история реки, обитающих на ее берегах людей, ее прошлое, настоящее и будущее не могли не отразиться в творчестве писателя.
