«Надо бежать…» — подумал он вслух и открыл глаза. Щелкнул ключ. Надзиратель просунул метлу. На дворе рабочие пели:
Поп Сергей,
Дьяк Сергей,
Пономарь Сергей,
И дьячок Сергей,
Вся деревня Сергеевна
И Матрена Сергеевна
Разговаривают…
Полковник Гвоздев начал наскоро подметать под столом, он мгновенно остановился и провел рукою по лбу. Он вспомнил, он вспомнил то, что было вчера, — очки начальника, клетчатый с красной каемкой платок и очную ставку. «К свиньям собачьим… Погиб…» Он снова лег и зарылся с головой в подушку. Он лежал без движения, пока опять не щелкнул замок:
— Возьмите чай.
Он поднялся и нехотя подошел. Но когда, расставив широко ноги, он лил из тяжелого чайника кипяток, и пар, клубясь, обжигал ему пальцы, он уже думал о бегстве. «Если человек хочет, то может… Только бы пропуск достать…» Он отказался идти на прогулку и целый день, без отдыха, шагал по диагонали: из угла в угол. Он не ел ничего, пока не стемнело и не вспыхнула «новая» лампочка — наивный признак освобождения. Стало больно глазам. Он прищурился на белый огонь и решил: «Надо бежать с допроса».
Через неделю его вызвал к себе Яголковский. Яголковский вызывал его, чтобы объявить постановление коллегии о «высылке гражданина Василия Гвоздева в Нарым». Но теперь полковник Гвоздев был так же уверен, что его расстреляют, как уверен был раньше, что не сегодня завтра освободят. «Они-то? Звери!.. Они не могут не расстрелять…»
Он сунул бутылку портвейна в карман и вышел. Он не испытывал ни слабости, ни волнения. Наоборот, сердце как будто сжалось в комок и, окаменев, перестало биться. Он знал в себе эту действенную решимость. Так ходил он на проволоку, в конном строю.
Яголковский был утомлен и не в духе. Но он все-таки улыбнулся и ласково предложил садиться. Полковник Гвоздев не сел. Он остановился у письменного стола и отрывисто, почти грубо, сказал:
— Я болен, товарищ… Разрешите выпить вина…
Он поставил бутылку с краю, на книгу в серой обложке. На обложке было напечатано: «Фридрих Энгельс». «Ишь ты, за литературой следят…» — усмехнулся полковник Гвоздев, пощипывая усы. Яголковский с удивлением взглянул на него:
— Что с вами? Вы нездоровы?
— Нервы, товарищ… Нервы…
— Вы бы обратились к врачу.
«Зачем он врет? — подумал полковник Гвоздев. — Какой к черту врач?.. Расстреливают, а туда же, говорят о враче…» Но он ничего не сказал и, нахмурясь, посмотрел сверху вниз. Он смотрел на голову Яголковского, молодую, с белокурыми волосами. Надо бежать: «Р-раз… И готово дело»… Яголковский спешил окончить допрос и вернуться домой. Теперь он тоже был убежден, что «обвиняемый» ничего не знает и заврался зря в показаниях. А если так, то и возиться с ним нет расчета… Он наклонился к столу и начал быстро писать: «По постановлению тройки коллегии гражданин Василий Гвоздев высы…» Но полковнику Гвоздеву пора было действовать. Он схватил бутылку. Секунду подержал ее на весу, как бы пробуя ее тяжесть и не смея решиться. И вдруг размахнулся и, стиснув зубы, изо всей силы ударил по голове. Бутылка, звеня, разбилась. Яголковский охнул и грудью упал на стол. Полковник Гвоздев увидел проломленный череп, залитое кровью лицо и разбрызганные на зеленом сукне осколки.
Пропуск у мертвого Яголковского был в кармане. Но о пропуске полковник Гвоздев забыл. Он не знал, чем вытереть мокрые руки. Они мешали ему и пахли вином… «Как же быть?.. Как же быть?..» В соседней комнате не было никого. Он повернулся и бросился в коридор. Перепрыгивая через ступени, он почти скатился по лестнице вниз, все ниже и ниже, — как ночью, тогда, во сне. На последней площадке он перевел на мгновение дух и кинулся наугад направо. Он бежал теперь без цели и смысла. Уже раздавались крики и гулкий топот сапог. И, не рассуждая, больше всего боясь оглянуться назад, он толкнул тяжелую дверь. Он увидел облако табачного дыма и в синем дыму незнакомых людей. Их было много. Они с шумом отодвинули стулья и уставились на него — на его окровавленные руки.
Сопротивляться он не хотел и не мог.
Он пришел в себя у начальника в кабинете. Он сидел на диване, а начальник протягивал ему стакан с холодной водой. Но зубы его стучали и лязгали о стекло. И все еще пахло вином.
— Вы в состоянии говорить?
— Да… Товарищ, поймите… Нервы…
— Ну-с?
— Я был не в силах…
— Что не в силах?
— Не в силах больше терпеть… Одиночка… И все время ожидаешь расстрела…
— Какого расстрела?
Полковник Гвоздев посмотрел непонимающими глазами. Что-то больно кольнуло сердце… «Как? Неужели?.. Что же это такое?..» И он, волнуясь, начал говорить о мучительной тишине, о том, что он «живой человек».
— Поймите же, поймите, товарищ… Разве так можно?.. По чести и совести… Я… — Он закрыл руками лицо и всхлипнул. — Я извиняюсь…
Начальник поморщился. Болвана освобождают, а он… И что за глупое бегство?
Оттого, что начальник не приказал его увести, а главное, оттого, что он внимательно слушал, полковник Гвоздев снова принялся лгать, как лгал на допросах. Теперь он винил Яголковского в покушении. Он винил его в пристрастии, в высокомерии, в грубости, в нравственных пытках… И чем дальше он говорил, тем больше верил в свою правоту и тем сильнее разгоралось желание убедить и спастись.
— Только на вас… Только на вас полагаюсь, товарищ… Теперь я все расскажу… Всю правду… Я не хотел рассказывать под угрозой… А вам я все расскажу…
Полковник Гвоздев остановился и прочел в глазах начальника презрение.
И только теперь он понял, что был арестован, лгал и убил Яголковского только из-за того, что боялся сознаться в своем ничтожестве, в ничтожестве «Синего Креста».
