— О вкусах и цветах не спорят, — произнес Рошфор со смехом. — Ручаюсь вам за его согласие.
— Вы напишете ему сегодня вечером?
— Да, но я лучше пошлю гонца.
— Через сколько дней он может явиться?
— Через пять.
— Пусть явится. Он найдет большие перемены.
— Желал бы я этого.
— Ручаюсь вам!
— Итак?
— Идите соберите ваших пятьдесят человек и будьте готовы.
— К чему?
— Ко всему.
— Какой у нас условный знак?
— Соломенный жгут на шляпе.
— Хорошо. До свиданья, монсеньер.
— До свиданья, дорогой граф.
— А, Мазарини, Мазарини, — повторял Рошфор, уводя с собой кюре, которому не удалось вставить в разговор ни одного слова, — ты увидишь теперь, так ли я стар, чтобы не годиться для дела!
Было половина десятого, и коадъютору требовалось не меньше получаса, чтобы дойти от архиепископского дома до башни св. Иакова.
Подходя к ней, коадъютор заметил в одном из самых верхних окон свет.
— Хорошо, — сказал он, — наш старшина нищих на своем месте.
Коадъютор постучал в дверь. Ему отворил сам викарий; со свечой в руке он проводил его на верх башни. Здесь викарий указал ему на маленькую дверь, поставил свечу в угол и спустился вниз.
Хотя в двери торчал ключ, тем не менее Гонди постучал.
— Войдите, — послышался из-за двери голос нищего.
Гонди вошел. Податель святой воды из церкви св. Евстафия ожидал его, лежа на каком-то убогом одре.
При виде коадъютора он встал.
Пробило десять часов.
— Ну что, — спросил Гонди, — ты сдержал слово?
— Не совсем, — отвечал нищий.
— Как так?
— Вы просили у меня пятьдесят человек, не правда ли?
— Да, и что же?
— Я доставлю вам две тысячи.
— Ты не хвастаешь?
— Угодно вам доказательство?
— Да.
В комнате горели три свечи: одна на окне, выходившем на Старый город, другая на окне, обращенном к Пале-Роялю, а третья на окне, выходившем на улицу Сен-Дени.
Нищий молча погасил, одну за другой, все три свечи.
Коадъютор очутился во мраке, так как комната освещалась теперь только неверным светом луны, которая проглядывала сквозь густые темные облака, серебря их края.
— Что ты сделал? — спросил коадъютор.
— Я дал сигнал.
— Какой сигнал?
— Сигнал строить баррикады.
— Ага!
— Когда вы выйдете отсюда, вы увидите моих людей за работой. Смотрите только будьте осторожны, чтобы не сломать себе ногу, споткнувшись о протянутую через улицу цепь, или не провалиться в какую-нибудь яму.
— Хорошо. Вот тебе еще столько, сколько ты уже получил. Теперь помни, что ты предводитель и не напейся.
— Уже двадцать лет я не пью ничего, кроме воды.
Нищий взял мешок с деньгами, и коадъютор услышал, как он тут же начал перебирать и пересыпать золотые монеты.
Нищий взял мешок с деньгами.
— А, — произнес Гонди, — ты, кажется, порядочный скряга и сребролюбец.
Нищий вздохнул и бросил мешок.
— Неужели, — воскликнул он, — я всегда останусь таким же, как был, и не избавлюсь от моей страсти? О, горе! О, суета!
— Ты все-таки возьмешь эти деньги?
— Да, но я клянусь употребить все, что останется, на добрые дела.
Лицо его было бледно и искажено, словно он выдерживал какую-то внутреннюю борьбу.
— Странный человек, — прошептал Гонди.
Он взял шляпу и направился к выходу, как вдруг заметил, что нищий загородил ему дорогу.
Первой мыслью коадъютора было, что нищий что-то замыслил против него, но тот упал на колени и с мольбой протянул к нему руки.
— Монсеньер, — воскликнул нищий, — прежде чем уйти отсюда, дайте мне благословение, умоляю вас!
— Монсеньер? — повторил Гонди. — Мой друг, ты, кажется, принимаешь меня за кого-то другого.
— Нет, монсеньер, я принимаю вас за того, кто вы на самом деле, за господина коадъютора; я узнал вас с первого взгляда.
Гонди улыбнулся.
— Ты просишь у меня благословения? — сказал он.
— Да, я нуждаюсь в нем.
В тоне, которым нищий произнес эти слова, слышалась такая униженная мольба, такое глубокое раскаяние, что Гонди тотчас же протянул руку и дал просимое благословение со всею искренностью, на какую был способен.
Гонди тотчас же протянул руку и дал просимое благословение.
— Теперь, — сказал он, — между нами установилась невидимая связь. Я благословил тебя, и ты стал для меня священным, как и я для тебя. Расскажи мне, не совершил ли ты какого-нибудь преступления против человеческих законов, от которых я мог бы тебя защитить?
Нищий покачал головой.
— Преступленье, совершенное мною, монсеньер, не предусмотрено человеческими законами, и вы можете освободить меня от кары за него только частыми благословениями.
— Будь откровеннее, — сказал коадъютор, — ведь ты не всегда занимался этим ремеслом?
— Нет, монсеньер, я занимаюсь им только шесть лет.
— А прежде где ты был?
— В Бастилии.
— А до Бастилии?
— Я скажу вам это тогда, монсеньер, когда вы будете исповедовать меня.
— Хорошо. В какой бы час дня или ночи ты ни позвал меня, помни, я всегда готов дать тебе отпущение.
— Благодарю вас, монсеньер, — глухо сказал нищий, — но я еще не готов к принятию его.
— Хорошо. Пусть так. Прощай же.
Коадъютор взял свечу, спустился с лестницы и вышел в задумчивости.
Было около одиннадцати часов вечера. Гонди не прошел и ста шагов по улицам Парижа, как заметил, что вокруг происходит что-то необычайное.
Казалось, весь город населен был фантастическими существами: какие-то молчаливые тени разбирали мостовую, другие подвозили и опрокидывали повозки, третья рыли канавы, в которые могли провалиться целые отряды всадников. Все эти таинственные личности озабоченно и деловито сновали взад и вперед, подобно демонам, занятым какой-то неведомой работой. Это нищие из Двора Чудес, агенты подателя святой воды с паперти св. Евстафия, готовили на завтра баррикады.
Агенты подателя святой воды с паперти св. Евстафия, готовили на завтра баррикады.
Гонди не без страха смотрел на этих темных людей, этих ночных работников, и задавал себе вопрос: в состоянии ли он будет потом снова загнать их в трущобы, откуда сам их вызвал? Когда кто-нибудь из них приближался к нему, ему хотелось перекреститься.
Он дошел до улицы Сент-Оноре, потом свернул в Железные ряды. Здесь было по-другому. Торговцы перебегали от одной лавки к другой. Двери и ставни, как будто запертые, на деле были только прикрыты и часто отворялись, чтобы впустить или выпустить какого-нибудь человека с таинственной ношей. Это торговцы, имевшие оружие, раздавали его безоружным.
Особенно обращал на себя внимание один человек, который переходил от двери к двери, сгибаясь под тяжестью целой груды шпаг, мушкетов и другого оружия, которое он раздавал на завтра. Фонарь осветил его, и коадъютор узнал Планше.
Затем коадъютор вышел по Монетной улице на набережную. Группы горожан в черных и серых плащах, — в зависимости от принадлежности к высшей или низшей буржуазии, — стояли неподвижно. Изредка кто-нибудь переходил от одной группы к другой. Все эти черные и серые плащи сзади приподнимались от скрытых под ними шпаг, а спереди от дул мушкетов и аркебуз.
Дойдя до Нового моста, коадъютор увидел, что мост охраняется караулом; здесь к нему подошел какой-то человек.
— Кто вы? — спросил этот человек. — Не похоже, чтобы вы были из наших.
— Это вам так кажется оттого, что вы не узнаете своих друзей, дорогой господин Лувьер, — отвечал коадъютор, приподымая шляпу.
Лувьер узнал его и поклонился.
Лувьер узнал его и поклонился.
Продолжая свой путь, коадъютор прошел до Нельской башни. Здесь он увидел целую вереницу людей, пробиравшихся вдоль стен. Можно было подумать, что это процессия призраков, так как все они были закутаны в белые плащи. Достигнув одного пункта, эти призраки один за другим внезапно исчезали, словно сквозь землю проваливались. Притаившись в углу, Гонди видел, как исчезли таким способом все, кроме последнего.
Этот последний осмотрелся кругом, видимо с целью убедиться в том, что за ним и его товарищами никто не следит, и, несмотря на темноту, заметил Гонди. Он подошел и приставил пистолет ему к горлу.
— Ну, ну, господин Рошфор! — смеясь, сказал коадъютор. — Не следует шутить с огнестрельным оружием.
Рошфор узнал голос.
— Ах, это вы, монсеньер? — воскликнул он.
— Да, собственной персоной. Но скажите, каких это людей отправили вы в преисподнюю?
— Это мои пятьдесят рекрутов от шевалье д’Юмьера, что должны были поступить в легкую кавалерию; вместо мундиров они получили белые плащи.
