— Спит, наверно! — сказал кто-то.
Дворник, обнаруживший убитых и перепугавшийся до полусмерти, полагая, что теперь его «затаскают», торопливо сказал:
— Нет, не должен бы спать. Он, Жан-то, рано поднимается.
— Ушел, видно.
— С черного хода надо постучать.
— Я сейчас, — сказал дворник и, ухватившись одной рукой за свой длинный белый фартук, как женщина за юбку, мелкими шажками засеменил к воротам.
Вскоре он вернулся и развел руками:
— Нету его, граждане… Замок висит. И не знаю, когда ушел. Ночью-то у него допоздна свет горел.
— Что ты за дворник! — сказал штатский. — Двоих у тебя убили, один жилец пропал, а ты ничего не видел и не слышал. Шляпа ты!
— Да господи, твоя воля, — развел руками дворник, — я-то один как есть, а у меня, почитай, десять квартер, да пять магазинов, да эти двое… Рази ж я могу всех усмотреть, кто куда пошел да кто к кому пришел. Ночью-то сторож должон глядеть, чтобы все было как след…
— А сторож что говорит? — обратился к дворнику кто-то из толпы.
Дворник смутился.
— Да я же и сторож.
В толпе послышался смешок.
— Ну вот что, отец! — обратился к дворнику штатский. — Как вернется Суэцугу, ты попроси его зайти к нам.
— Как же! Обязательно скажу, что, мол, требовали.
— Не требовали, а просили! — поправил его штатский и, сплюнув окурок, в сопровождении второго штатского медленно пошел прочь.
Парикмахерская Суэцугу не открылась в этот день, не вернулся Суэцугу и в последующие дни…
Вечером у Лиды собрались ее товарищи. Виталий, заглянув в комнату, услышал, что речь шла о событии, о котором говорил весь город, — об убийстве Исидо. Петр, высокий, беловолосый, сумрачного вида техник телеграфа, говорил хмуро:
— Не нравится мне это. Ох, как не нравится, товарищи!
— А я не пойму, чего ты волнуешься? Из-за каких-то японцев! — сказала Анна, красивая девушка с медленным взглядом мечтательных карих глаз и пышным облаком волос.
Петр посмотрел на нее.
— Да это ведь провокация, Анна, как ты не понимаешь?! Месяц назад Совнарком заключил Брест-Литовский мир… Америка, Англия, Франция и Япония все еще воюют. Может быть, два шага отделяют нас от того, что они станут теперь нашими врагами. Советы делают все для того, чтобы не дать кому бы то ни было повода для вмешательства в наши дела. А тут вдруг такой удобный случай!..
— Ну что они, из-за двух японцев войска введут? — Анна пожала плечами.
— Я не бог, — сказал Петр, — откуда мне знать. Но ожидать от капиталистов хорошего нам не приходится! Что ты скажешь? — спросил он, заметив Виталия.
Виталий рассказал о том, что он видел у дверей Исидо, упомянув и о разговоре с рабочим.
Петр прищурился.
— Этот дядька с головой… Вот, Виталий, какое дело: из-за этих убитых, как говорит и твоя разумная сестрица, японцы могут ввести во Владивосток свои войска. А мы, естественно, будем этому сопротивляться… Значит, война, — жестокая, неравная… Запомним мы этот день!
— Ну, Петр, ты уж панихиду запел! — недовольно сказала Анна. — Чем это мы воевать будем? Лишь два месяца назад создана Красная Армия… Народу есть нечего… А ведь если война, то нас тут в два счета прихлопнут: до Москвы десять тысяч верст.
Петр посмотрел на Анну.
— Помирать, конечно, рано… Москва далеко? Но ведь и тут люди есть, найдется кому драться. Армия наша молодая — это верно. Голодновато? Тоже верно. Но это все ничего. Нам есть за что драться. А когда есть за что воевать, один наш человек десятерых стоит!
Позавтракав, Виталий поспешил в гимназию. Перед зданием толпились гимназисты и преподаватели. У ворот стояли два низкорослых японских солдата в хаки с узенькими поперечными погончиками на плечах. Широко расставив толстые ноги в обмотках, они скрестили винтовки с привинченными ножевыми штыками, загораживая вход.
Старичок, директор гимназии, пришедший позже остальных, спросил о причине скопления толпы. Ему ответили:
— Да вот, Георгий Степанович, японцы не пускают!
— Какие японцы? Что за чепуху вы мелете, господа? — вскипел директор.
Однако, разглядев часовых, он поджал губы.
— Надо разъяснить им, что это учебное заведение. Ведь они культурные люди, они поймут.
— Толковали им уже. Ничего не понимают.
— Пустите меня. Вы просто не знаете, как за дело взяться.
Директор решительно направился к часовым. Поправив дрожащей рукой пенсне на переносице, он с достоинством обратился к солдату:
— Послушайте, как вас там… милейший! Здесь происходит какое-то недоразумение. Это учебное заведение. Гимназия! Понимаете?
Солдаты равнодушно смотрели мимо него.
— Нам надо пройти в классы, господа! Понимаете? Чтобы изучать гуманитарные, так сказать, науки, учить вот этих молодых людей! — директор широко развел руками, указывая на гимназистов. — Понимаете? Альфа, бета, гамма. А, бе, це, де, е, эф… — Он сделал вид, что перелистывает книгу.
Деревянное лицо одного часового оживилось. Он засмеялся. Директор обрадованно сказал:
— Ну вот, давно бы так! Я же знал, что мы договоримся. Прошу, господа преподаватели! — И он направился в ворота.
Лязгнули штыки. Солдат резко сказал:
— Вакаримасен! (Не понимаю).
— Но мы же договорились, — жалобно сказал директор, отступая назад.
Солдаты, точно по команде, взяли ружья наперевес. Один из солдат сделал выпад-укол и крикнул:
— Та-а-х! Борсевико!
Гимназисты и учителя бросились в стороны.
— Господи! Нелюди какие-то! И откуда они на нашу голову взялись? горестно вздохнула учительница французского языка. — С неба, что ли, свалились?
— Ну, положим, не с неба! — ответили ей.
Растерявшийся директор уронил пенсне.
— Ума не приложу, что это значит, — бормотал он, поднимая пенсне с мостовой.
В это время от Светланской послышался мерный топот. Затрещали барабаны, и раздались звуки горнов, исполнявших какую-то короткую воинственную мелодию. Потом барабаны и горны смолкли, и сильнее стал слышен мерный шаг идущих. В окнах домов появились взволнованные, любопытствующие лица горожан. Из лавок, магазинов и мастерских выскакивали люди.
По улице шел батальон японских пехотинцев. Все они были одеты тепло, по-зимнему, в высоких меховых шапках, в тулупчиках, крытых хаки. Четыре трубача и четыре барабанщика через каждые двести шагов повторяли ту же мелодию. Впереди шагал офицер. Важно, не глядя по сторонам, весь напружиненный, он вышагивал по мостовой. На лице его была написана значительность минуты, сознание своей силы и уверенности в себе. Когда колонна поравнялась с подъездом торгового дома «Ничиро», японцы, высыпавшие на улицу, троекратно прокричали «банзай». Офицер, выхватив саблю из блестящих ножен, отсалютовал.
— Что же это делается? Господи! — воскликнула учительница французского языка, всплеснув руками. Потом она всмотрелась в офицера, который показался ей знакомым, и пробормотала: — Ничего не понимаю! Что это за метаморфоза? Чудеса, да и только!
Батальон дошел до гимназии. Часовые раскрыли ворота. Солдаты повзводно прошли мимо ошалевших гимназистов и учителей, гремя подкованными ботинками и лязгая снаряжением.
Офицер остановился у ворот, пропуская солдат. Учительница со все возрастающим изумлением всматривалась в него. Наконец, не выдержав, она подошла к нему.
— Слушайте, Жан! Это вы?
Офицер приложил два пальца к козырьку и любезно осклабился.
— Да, это я! — сказал он. — Но я не Жан!
— Я не понимаю! — в замешательстве смотря на него, протянула учительница. — Что это значит?
Японец выпрямился, вытянулся. Лицо его приняло то же выражение, с каким он салютовал на крики «банзай». С холодностью посмотрев на собеседницу, он ответил:
— С вами говорит поручик японской императорской армии Такэтори Суэцугу, мадам! Мы займем это здание, пока нам не предоставят казармы.
— Но зачем это? Ничего не понимаю.
— Чтобы защищать достояние и жизнь наших соотечественников! — отчеканил Суэцугу, бывший парикмахер Жан. — Два несчастных моих собрата уже пали жертвой большевиков, — он кивнул головой на мастерскую часовщика Исидо. — Но отныне ни один волос не упадет с головы японца в этой стране!
Суэцугу прошел в ворота. Часовые опять скрестили штыки.
Растерявшийся директор сказал учителям:
— Я подчиняюсь силе, господа!.. Распустить учащихся по домам на три дня. Я надеюсь, что за это время все выяснится и уладится. В конце концов, ведь мы же тут хозяева…
Первый шаг был сделан. Японские солдаты ступили на русскую землю.
Но за спиной Японии стояла Америка — всемирный ростовщик, безмерно наживавшийся во время войны на продаже оружия и военного снаряжения не только своим союзникам, но и своим противникам.
