– Вот тебе еще червонец,– Каза Чхетиа снова подозвал Кику, положил на первую монету еще одну и пододвинул их к ней.
Куру вспыхнул, но на этот раз не сказал ни слова. Видно, наставление Квалтава сделало свое дело. Он повернулся спиной к своим друзьям и принялся разглядывать простенькую икону на стене.
– Ты что, девка, язык проглотила? Раздевайся, коли надумала, – сказал Бодго Квалтава.
Кику стояла не шевелясь и только часто-часто моргала. Монах сидел спиной, ничего не видя, но слыша все.
– Господи, помоги, господи, помоги, господи, помоги, – прошептал он и трижды перекрестился.
Стояла напряженная тишина.
В камине чуть затрещали дрова, но в тишине их треск прозвучал как выстрел. В задних комнатах что-то глухо стукнуло. Наверное, Дуру и Дзоба передвигали топчан.
И снова – тишина.
– Какие, однако, подлецы! – тихо, почти про себя проговорил Туташхиа.
Сказать-то он сказал, но мне показалось, тут же прикусил язык, словно одернул себя – будет болтать, абраг!
Предложить такое чистой пятнадцатилетней девочке, которой отец внушил преувеличенное представление о силе денег, мог только человек, глубоко падший. И никто другой. Я готов был сорвать затею Каза Чхетиа, но что мог я, безоружный одиночка, духовно не готовый к такому шагу, неопытный к сопротивлении?
Кику стояла, опустив голову, впившись глазами в монеты, и я чувствовал, каких лихорадочных сил стоит ей собрать в себе волю и стойкость. Понимал это и Бодго Квалтава.
– Ей, видите ли, мало, – сказал он. – Ты только погляди на нее. За два червонца потийский полицмейстер разденется. Слышишь, девка! Ну, ладно. Вот тебе еще червонец, и раздевайся. Считай, что в Риони купаешься, на тебя из кустов глаза пялят, а тебе и невдомек.
Бодго Квалтава швырнул третий червонец, будто собаке обглоданную кость.
Каза Чхетиа взял монету и положил стопкой поверх первых двух.
Кику всю передернуло, да так явно, что все заметили. Меня трясло от собственного бессилия... Ждать дальше было нельзя.
– Надо вмешаться, – едва слышно прошептал я своим сотрапезникам. – Стоит ей один раз пойти на это, и ее не удержишь. Поти под рукой. Быть ей портовой шлюхой. Кому-то надо вмешаться!
Я смотрел на Туташхиа – и требуя, и упрекая, и уговаривая. Он поглядел на монаха, перевел взгляд на меня и сказал подчеркнуто равнодушно:
– Не мое это дело. Не буду вмешиваться. – Немного помолчал и добавил: – Ничего путного из этого не выйдет, и никому это не нужно. Если это у нее в крови, в натуре, так тому и быть. Все равно она по-своему сделает, хоть разбейтесь вы здесь. Нет таких, кто достоин заступничества.
Монах слушал, боясь проронить слово, а когда Туташхиа замолчал, вдруг обернулся к Кику и пролепетал:
– Дочь моя, сказано: «Если же правый глаз твой соблазнит тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое ввержено было в геенну».
Разбойники вперились в монаха, пытаясь вникнуть в его слова, но тщетно. Кику не поднимала головы – казалось, до нее вообще ничего не доходило. Она поглядела на монаха, лишь когда он замолчал, и перевела взгляд на дверь, откуда должны были появиться Дуру с Дзобой. Чхетиа уловил ее волнение.
– А ну заткнись, старый хрыч, – топнул он,– а то живо забудешь у меня и ветхий завет, и новый.
Монах опустился на стул как подкошенный, вжав голову в плечи, будто ожидая удара, и затих.
На лице Куру Кардава не было ни злости, ни возмущения – он весь сиял от любопытства и азарта.
– Что этот дедушка хочет, Бодго? Чего он там говорит?
– Вот в чем загвоздка, оказывается,– протянул, пораженный своим открытием, Каза Чхетиа. – Ей перед ними стыдно. А ну, отвернитесь! – крикнул он тоном, каким минуту назад велел убираться монаху. – Чего не видели? Поворачивайтесь спиной, и поживей.
Монаху не надо было поворачиваться. Он сидел спиной и покорно дожидался воли божьей. Я подчинился с легкой душой – хоть не буду видеть эти мерзкие рожи. Туташхиа обвел спокойным взглядом всех троих и остановился на Кику, которая все не сводила глаз с червонцев.
– Кому было сказано? – взвинтился Каза Чхетиа.
Туташхиа и бровью не повел. Чхетиа вытянулся у него за спиной и тихо сказал:
– А ну, повернись сюда!
Туташхиа помедлил и обернулся вполоборота. Монах зачерпнул из миски и уставился на перекосившееся лицо Чхетиа.
– Куда я смотрю и в какую сторону повернусь – это никого не касается. – Туташхиа движением плеч сбросил бурку, и она повисла на спинке стула.
Рука Казы Чхетиа поползла к маузеру, он хотел было что-то сказать, но маузер Туташхиа уже был выхвачен из деревянной кобуры – никто не успел заметить когда. И тут же раздался выстрел. Сложенные в стопку червонцы, предназначенные для совращения Кику, со звоном рассыпались по полу.
Все замерли.
Пуля Туташхиа прошла под локтем монаха, пронеслась у виска Бодго Квалтава, смела червонцы, оставив царапину на краю стола, и впилась в стену.
Меня окатило холодным потом.
Монах окаменел с ложкой в зубах.
Квалтава вскочил, едва соображая, на кого бросаться.
Куру Кардава смеясь глядел то на Туташхиа, то на свежую царапину на столе.
Каза Чхетиа одеревенел. Туташхиа все так же через плечо взглянул на незваного гостя, сунул маузер в кобуру и, отщипнув кусок хлеба, стал жевать.
Не отрывая глаз от монет, рассыпавшихся по полу, Кику медленно начала собирать их, выпрямилась, зажав их в кулаке и, сорвавшись с места, пулей выскочила из комнаты. Хлопнула дверь, заскрипели ворота конюшни, и все стихло.
В дверях появились встревоженные Дуру с Дзобой.
– Что здесь было? – спросил духанщик.
– Все в порядке, Дуру-батоно, что было, то прошло,– ответил Туташхиа.
Каза Чхетиа вернулся к своему столу и стал тасовать карты. Опустился на стул и Бодго Квалтава. Лишь Куру Кардава все улыбался бегающими глазами.
Отец с сыном потоптались еще немного и отправились за топчанами.
Игра возобновилась, но было ясно, что никто об игре не думал.
В дверь просунулась Кику. Она оглядела всех, кто был в зале, и, убедившись, что нет ни отца, ни брата, подбежала к дверям в хозяйскую половину, заглянула и туда, прислушалась – родных поблизости нет, подлетела к столу Квалтава и, схватившись за подол платья, быстро сдернула его и осталась нагой.
Она стояла, в одной руке держа платье, другой – прикрыв глаза. Стройное упругое тело в свете свечей переливалось молочной белизной. Кику была тоненькой, в меру округлившейся изящной девочкой.
Едва разбойники подозвали Кику, Туташхиа понял – все, что должно произойти, неминуемо произойдет, и, повернувшись лицом к камину, сидел уже не шевелясь. Бодго Квалтава лишь украдкой, искоса взглянул на Кику. Куру Кардава побагровел и, опустив голову, бесцельно ворошил деньги.
– Ох-х-х! – вырвалось у Казы Чхетиа, и его рука потянулась к груди Кику. Вытянутый палец осторожно, будто испуганно, коснулся соска. Кику вмиг очнулась, набросила платье и кинулась прочь.
Квалтава кивнул на Куру Кардава, сидевшего не поднимая головы, и загоготал:
– Чего это мальчик рот раззявил?
Куру только теснее сжал губы.
Каза Чхетиа победителем оглядел нас.
– Ну, что я говорил? Разденется как миленькая. – Это он обратился ко мне.
– За три червонца потийский полицмейстер разденется,– повторил Бодго Квалтава.
Кику вернулась вместе с отцом и братом.
Дуру поспешил к стойке. Он явно ничего не подозревал и был совершенно безмятежен, но Дзоба был как взведенный курок.
– Иди, сынок, спать, – сказал Дуру.
Однако встревоженный мальчик заупрямился, и отец твердо повторил свои слова. Дзобе пришлось повиноваться – ноги, казалось, едва несли его.
Кику бегала из комнаты в комнату, расстилала постели.
– Поди-ка, Дуру, взгляни на лошадей, – сказал Каза Чхетиа.
– Сию минуту, Каза-батоно, иду! – с готовностью ответил Дуру, вытер тарелку и отправился на конюшню.
– Поди сюда, девка, – немного выждав, позвал Каза Чхетиа.
– Чего еще тебе? – Кику выглянула из-за занавеси.
– Поди сюда, говорю... тогда и узнаешь, чего мне.
Она подошла.
Каза Чхетиа вынул кисет, развязал шнурок и высыпал на ладонь золотые монеты. Их было штук двадцать – двадцать пять, червонцев и пятирублевок. Раскрытой ладонью, на которой поблескивало золото, он медленно провел у самых глаз Кику, высыпал монеты обратно в кисет и сунул кисет в карман.
– Видала, да?.. Приходи ко мне сегодня ночью, и все эти деньги будут твои!
Я посмотрел на Кику. В ее глазах светилась алчность поярче, чем в глазах Казы Чхетиа.
– Придешь?
Она помолчала.
– А что мне у тебя делать?
– А что женщины у мужчин делают... – сказал Каза Чхетиа и улыбнулся.
Она смутилась и пошла на свою половину.
Монах наскоро помолился и отправился спать.
Я никогда не был смельчаком и не искал славы сорвиголовы. Я всегда был осмотрителен и разумен, но здесь меня словно поднесло к краю пропасти. В голове мигом сложился план действия. Я сказал Туташхиа:
