Кучка дружинников в суконных плащах, потемневших от дождя, встречала ладьи у пристани. Ольге подвели рослую белую кобылу, как две капли воды похожую на ту, любечскую. Асмуд и незнакомый киевский боярин подсадили княжескую невесту в седло и пошли рядом, поддерживая руками стремена.
Узкая скользкая дорога огибала Гору, петлями поднимаясь к городским стенам. Мокрые шлемы дружинников тускло отсвечивали, мелкий частый дождик шелестел по овальным щитам. Зыбкими, какими-то размытыми казались за дрожащей дождевой пеленой соседние холмы. Кое-где на их склонах серели кровли жилищ, поднимались к свинцовому небу мутные струйки дыма.
Скоро и Днепр, и песок Подола, изъязвленный оспинами дождевых капель, и петли дороги остались далеко внизу: всадники выехали на плоскогорье, обрубленное с трех сторон крутыми обрывами. Дорога тянулась между оплывшими курганами древнего могильника. Дальше плоскогорье перерезалось глубоким рвом, за которым сочились влагой серые откосы вала.
А над валом — стены из могучих, в два обхвата, дубовых колод, узкими щелями-скважнями. Под высокой, тоже рубленной из дуба, проездной башней — черный проем ворот.
Простучали под копытами осклизлые, заляпанные грязью доски перекидного моста. Приветственно поднялись копья воротной стражи. Всадники въехали в город.
Узкая улица с трудом пробиралась между скученными постройками. Рубленые боярские хоромы за несокрушимыми частоколами. Приземистые, тяжеловесные купеческие домины. Амбары и клети, будто вросшие в землю. Покатые кровли полуземлянок простонародья. Все сумрачно-серое, набухшее влагой. Пахло сырым лесом, как от плотов на реке.
Изредка навстречу попадались люди: сгорбившиеся под мокрыми дерюгами, нелюбопытные.
Мостовая из сосновых тесаных плах привела на княжеский двор, тоже тесно застроенный. Подклети из толстых бревен, с узкими прорезными оконцами. Большие дружинные избы. Громада княжеского дворца с островерхими теремами, к которым вели крытые переходы. Над шатровыми кровлями со скрипом поворачивались вырезанные из железа петухи, недремные стражи жилья. Нарядное, резное крыльцо гридницы.
По широким ступеням навстречу Ольге сбежали люди — громкоголосые, суетливые, в разноцветных нарядных кафтанах, с гремящими мечами у пояса.
Окружили, повели во дворец.
В просторной гриднице — помещении для пиров и княжеских советов — пылали факелы, разбрасывая дрожащие багровые блики по темным стенам, по ребристому от поперечных балок закопченному потолку. Вдоль стен тянулись длинные столы, тесно заставленные серебряными и глиняными блюдами, подносами, ковшами, причудливо изогнутыми медяницами[6] корчагами с вином, деревянными ведерками с медом и ячменным пивом-олуем, резными солилами[7] с дичиной.
Приветственно заревели, поднимая огромные турьи рога, неразличимые в полутьме люди.
Неширокая дорожка из красного сукна вела в глубину гридницы, где на возвышении, отдельно от всех, стоял небольшой деревянный стол и два кресла. Высокие резные спинки кресел скалились звериными мордами, ножки выгибались змеиными хвостами. На одном кресле сидел, развалившись, князь Игорь — черная борода. растрепана, кафтан распахнут, выбившаяся из-под кафтана исподняя рубаха резала глаза неожиданной снежной белизной. Второе кресло было свободно — для нее, для Ольги…
Оглушенная и ошеломленная ревом, дымным смрадом, трубными возгласами, мечущимися языками факелов, Ольга медленно пошла по красному сукну. Бояре и княжие мужи, перегибаясь через столы и опрокидывая посуду, швыряли ей под ноги серебряные шейные гривны, пригоршни монет-диргемов, пластинчатые браслеты, подвески, бусы. Красное сукно позади Ольги заискрилось драгоценностями, как будто она оставляла за собой серебряные следы…
В памяти Ольги этот торжественный и страшный день остался не размеренным чередованием часов, а минутными озарениями, яркими вспышками то удивления, то тревоги, то торжества, то ужаса, а между ними — туманное полузабытье, усталое оцепенение, когда она закрывала глаза и сжималась в тоскливом, бессильном безразличии…
…Князь Игорь, огромный, сильный, озаренный радостной улыбкой, прижимает ее голову к груди, и Ольга слышит, как гулко и размеренно стучит его сердце, и задыхается от терпкого мужского пота, и стонет от боли — литая золотая пуговица на кафтане князя впивается ей в щеку…
…Разинутые, испускающие оглушительные крики рты; задранные лохматые бороды; вытаращенные глаза; багровые щеки — но все это внизу, за общими столами, как бы отдаленное от Ольги, а сама она, приподнятая соседством князя, будто скользит над толпой бояр и княжих мужей, гордая и недоступная…
…Капище.[8] Зловещие черные идолы, грубо вытесанные из дерева, покрытые жирной копотью. Их много, как голых стволов в сгоревшем лесу, но выше и могучее всех идол Перуна, грозного бога грома и молнии. У Перуна луноподобное, покрытое тусклым серебром лицо и вызолоченные усы; из морщинистой, изборожденной глубокими трещинами груди идола торчат угрожающие кабаньи клыки. Приплясывают волхвы, дремучие старцы в длинных черных одеяниях, с седыми клочковатыми бородами и горящими безумием глазами, с изогнутыми посохами в руках. Чадно пылают можжевеловые поленья на камнях жертвенника. Бьются в лужах крови зарезанные петухи, бараны и белоснежные священные козы, принесенные в дар богам. Больно сжав пальцами локоть Ольги, князь Игорь почти волоком тащит ее вокруг жертвенника. Не светлый это свадебный обряд, а шабаш злых духов, празднество лесных бесов, — так кажется Ольге, так ей жутко…
Утром молодую княгиню повели в Вышгород, городок на правом высоком берегу Днепра, выше Киева на половину дня пути.
Отныне и на долгие годы Вышгород станет местом постоянного обитания Ольги, и люди привыкнут называть его просто именем княгини — Ольгиным городком. И будет у Ольги в Вышгороде свой собственный двор, отдельный от киевского двора князя Игоря, свои бояре и мужи-дружинники, о которых будут говорить: «Ольгины бояре» и «Ольгины мужи». И в отсутствие князя не в стольный Киев, а в Ольгин городок будут приезжать послы.
…Так видится автору начало пути Ольги, псковской девочки, киевской княгини, матери князя Святослава…
5Князь Игорь отлучался из Киева часто. Большая часть жизни проходила в разъездах, и по-иному он просто не представлял княжеского бытия.
В начале зимы, как только покрывались льдом реки и устанавливался легкий санный путь, князь с дружиной отправлялся на полюдье: объезжал подвластные племена, собирал дани, творил суд над людьми. С трудом разыскивали его послы, расспрашивая смердов в деревнях, не проходил ли князь, а если проходил, то в какую сторону пошел дальше. Неделями длились поиски, и бывало, что запоздалые вести гонцов оказывались уже ненужными.
На полюдье князь Игорь кормился всю зиму и только весной, по первой воде, пригонял в Киев ладьи с собранной данью: медом, воском, мехами, зерном. Оживал тогда княжеский двор на древней горе Кия. Сплошной полосой шумели дружинные пиры. Пышные кавалькады всадников проносились по дороге, которая вела к княжескому селу Берестову, к заповедным ловам, и с рассвета до сумерек слышались в лесу протяжные стоны охотничьих рогов, конское натужное ржанье, свист оперенных лебедиными перьями стрел, предсмертные вопли зверей. Напрасно ждали своего князя тиуны и огнищане, напрасно подстерегали его у ворот со своими заботами — у Игоря не находилось времени на скучные будничные дела. Он искренне верил, что лишь пиры, охота и война достойны внимания князя. Дни проносились пестрым веселым хороводом, и Игорю некогда было остановиться и оглядеться, да и зачем? Ведь коротки, ох как коротки дни весеннего роздыха…
А у пристаней Киева и Витичева уже собирались бесчисленные лодки-однодеревки, глубоко оседали в воду под тяжестью товаров, расцветали стягами. В начале июня ладьи отплывали по великому торговому пути из варяг в греки к далекому Царьграду, а следом за ними по днепровскому берегу отправлялся с конными дружинами сам князь.
Этот поход сквозь печенежские степи иногда бывал продолжительнее, иногда — короче, но никогда не занимал меньше месяца.
А там и июль наступал, макушка лета, самое удобное для войны время, когда просыхали лесные дороги, мелели реки и вдоволь было спелых луговых трав для конницы. Начинались летние походы.
Князь Игорь водил свои конные дружины то на полдень, в земли уличей и тиверцев, то на закат, в земли дулебов. Не за данью были эти походы, но за военной добычей и рабами, потому что уличи, тиверцы и дулебы еще не встали под власть Киева и обороняли свои поселения оружием.
В бесчисленных стычках у лесных завалов и в осадах укрепленных родовых городков незаметно подкрадывалась осень. Дружины с разбухшими обозами торопились в Киев, чтобы до осеннего бездорожья спрятать в клетях княжеского двора военную добычу и шумно отметить победы почестными пирами.
