— Что такое ты толкуешь? Что же здесь такое?
— Здесь бывшее кладбище Святой Магдалины, — печально ответил старик.
— Черт возьми, ведь это верно, — пробормотал с невольным трепетом Кантекор. — Ну все равно, я должен видеть… — И он прошел дальше.
Бывшее кладбище после террора было куплено адвокатом Оливье Деклозо. Преданный роялист, он хотел спасти таким образом от осквернения обагренную кровью землю, где покоились изуродованные тела короля Людовика XVI, королевы Марии-Антуанетты, Шарлотты Корде — драгоценные для него останки. Здесь же покоились кости Роланд, Дюбарри и многих тысяч обезглавленных аристократов… Теперь здесь был разведен сад.
Итак, несмотря на все предосторожности, несмотря на то, что цареубийцы сжигали известью тела своих великих жертв, чтобы когда-нибудь впоследствии не удалось «поклоняться останкам тиранов», все-таки осталось возможным паломничество верных к своей святыне, придворных без двора — к погибшему королевству.
Кантекор прошел узкий коридор и очутился сейчас же в мрачной ограде. Здесь было множество деревьев, большей частью грабов, и крестов, обозначающих могилы.
В конце узкой аллеи шпион заметил де Гранлиса, склонившегося над низеньким холмиком, осененным двумя плакучими ивами. Это была королевская могила, в углу стены, близ колодца.
Кантекор не был трусом. На войне он отличался выдающейся храбростью, о чем красноречиво говорили рубцы многих ран на его теле. В чистом поле, при дневном свете, он не боялся ни Бога, ни дьявола, как он утверждал, и он не лгал. Но — у каждого свои слабости — он не мог выносить атмосферу кладбища, в особенности при наступлении ночи.
Смеркалось. Дрожь пробежала у Кантекора по спине, и он тревожно оглядывался кругом, припоминая многое…
Как часто мальчишкой, ради своего удовольствия, из преданности республике, он провожал сюда с песнями и смехом тела тех, кто здесь зарыт! Он вспомнил Дюбарри с распущенными волосами, тщетно умолявшую палача о пощаде, вспомнил молчаливую королеву Марию-Антуанетту, надменную госпожу Роланд, других женщин, которых он преследовал тогда своими свистками, своей наглой бранью…
Что это? Там как будто приподнялась земля… А это дерево? Отчего оно так похоже на темную фигуру обезглавленной женщины?.. Черт возьми! Какое зловещее место!.. Точно голоса слышатся под землей… Что, если откроются все эти могилы? если земля выбросит на поверхность скелеты? если появятся они, держа в руках свои окровавленные головы?..
Холодный пот выступил у Кантекора на лбу, голова кружилась. Медленно, не оглядываясь, пятился он к дому.
Старик ждал его.
Едва овладев своим голосом, Кантекор спросил:
— Другого выхода нет?
— Нет.
— Хорошо, я ухожу… Смотри — ни слова обо мне тому молодому человеку, слышишь?
— Я не скажу ничего.
— Отлично, прощай!
Он вышел из сада, из дома с отвращением, как из логовища змеи.
Между тем де Гранлис неподвижно стоял над общей могилой короля и королевы. У него были свои видения…
Он вспоминал свое счастливое детство: Версаль, Трианон, прекрасных женщин, графинь и маркиз, игравших пастушек среди белых барашков, с голубыми лентами, резвые хороводы, которые водили принцессы, роскошные наряды, солдат с блестящим оружием. Ему слышались звуки труб на королевском дворе, пение Марии-Антуанетты в белом салоне для избранных, под звуки клавесин. Ему виделся Компьенский замок, где все были веселы и забывали строгости этикета, Тюильри в зимнюю пору…
Потом неожиданно декорация изменилась. Ароматный воздух, полный смеха, весен, дорогих духов, сменился запахом пороха, народа, дикими криками угроз, оскорблений. Он, ребенок, умевший только улыбаться, научился трепетать. Исчезли любовь, преданность, радость. На смену явилась ненависть, ярая, слепая, беспощадная… Как кровь, заалела ее красная шапочка.
Потом Варенн[1], те незабываемые дни, потом Тампль, наконец — заключение… Среди всех этих сцен де Гранлис ясно представлял себе действующих лиц, большей частью погребенных теперь здесь, после долгих мучений, после жгучих страданий… Теперь они покоились здесь мирно, невозмутимо…
Он призывал их, протягивая к ним руки. Ему чудилось, как и Кантекору, что земля приподнимается, что на его голос молча встают из недр земли несчастные страдальцы — обитатели этого мертвого царства. Как в бреду, видел он их тени у подножия эшафота. Перед ним были весь двор, весь Версаль, весь Трианон, принцы, принцессы целой вереницей, с королем и королевой во главе.
Медленно, торжественно подвигались они к нему, точно прошлое шло навстречу настоящему, приветствуя будущее.
Как они были бледны! Какой ужас был в глубине их взоров! У всех, у мужчин и женщин, виднелось точно кровавое ожерелье вокруг шеи, след «красной крови проклятых аристократов», след ножа гильотины.
Де Гранлис отступил от этих призраков прошлого, от этих привидений, наполнявших кладбище, но они шли и шли, со всех сторон… Это был точно парад всего дворянства королевства.
«Король!.. Королева!..»
Ударили невидимые барабаны, раздался торжественный гимн во славу Божию. Его прервал отдаленный, глухой, сначала неясный шум, затем последовали рев, крики, слившиеся потом в пение Марсельезы, Карманьолы, рев опьяненного народа…
В эту минуту пронеслось дыхание бури, деревья склонились, роняя листья, вихрь сбрасывал черепицы, целые крыши, Ошеломленному молодому человеку казалось, что ураган вместе с облаком кровавой пыли снес головы с плеч всех этих бесчисленных тел.
Не будучи больше в силах выносить охвативший его ужас, де Гранлис вернулся в дом, охранявший все тайны былых времен. Смущенно поблагодарил он старика и вышел большими шагами, отирая слезы на глазах. Почти бессознательно дошел он до улицы Сюренн. Там он осмотрелся и вернулся в предместье Сент-Оноре.
Наступила ночь, светлая, прозрачная, усеянная звездами, озаренная бледной луной. За де Гранлисом, старательно заглушая шаги, опять шел по пятам Кантекор. Долго шли они; в наступившей тишине редко слышались шаги запоздалых прохожих.
Де Гранлис остановился перед домом, где виднелись освещенные еще окна часового магазина, и после минутного колебания вошел туда. Полицейский остался ждать.
Время шло; прошло четверть часа, половина… Огонь в окнах потух, ставни лавки закрылись.
— Ладно, — пробормотал агент Фуше, — он остается; здесь, как видно, логовище зверя.
Отойдя от дома, он призвал двоих полицейских в форме и отдал им краткие приказания, указав на дом. Затем он окликнул пустой фиакр и бросил кучеру адрес:
— Набережная Магаке, полицейское управление… скорее!
Кучер поморщился, но стегнул лошадь и погнал ее рысью.
В конце предместья Сент-Оноре когда-то был маленький переулок, скорее одна из мелких улиц, окаймленных облупившимися стенами, зимой занесенная снегом, летом засыпанная пылью; эта улица выходила к кладбищу Эрранси, туда, где теперь находится парк Монсо. Несколько лет тому назад одному из владельцев пришла фантазия загородить проход в узком месте улицы каким-то строением вроде сарая, где хранились тележки торговцев. Затем, со временем, этот сарай был заброшен и мало-помалу развалился. Скоро сообщение по проулку возобновилось, но этот проход знали только местные жители, другим он известен не был.
Это место точно нарочно было создано для каких-нибудь таинственных исчезновений, для темных приключений и подозрительных личностей, столь обильных в это смутное время.
На самом углу этого проулка и предместья, имея выходы на обе улицы, стоял низкий дом, где помещалась лавка, а над ней жилое помещение под остроконечной черепичной крышей. Уже лет двадцать как этот дом был занят небогатым часовщиком по имени Гиацинт Боран. Он поселился в этом мрачном жилище со своей маленькой двухлетней дочерью Рене; у него был подмастерье Блезо, жена которого, толстая Жанна, служила для домашних услуг. Он охотно рассказывал соседям, что овдовел и переехал с прежней своей квартиры, на улице Маре, спасаясь от грустных воспоминаний.
Прошло три месяца, и новые жильцы, скромные, тихие и спокойные, перестали возбуждать любопытство; к ним привыкли и даже выказывали некоторые уважение.
Они пережили революцию, террор, Директорию безо всяких тревог; Консульство, империя тоже оставляли их в покое. Словом, это были вполне спокойные люди.
Часовщик, в черной шелковой шапочке, вставив большую лупу в правый глаз, целый день трудился над своей мелкой работой, которая, по-видимому, поглощала все его внимание, но, сидя у окна, он мог видеть все происходившее на улице.
Иногда какой-нибудь прохожий останавливался перед скромной выставкой: трое позолоченных цинковых столовых часов, ряд серебряных карманных, сережки, кольца, табакерки да брелоки составляли все убранство узкого окошка. Прохожий любовался на выставленные предметы и как бы в рассеянности барабанил пальцами по стеклу. Если Боран немедленно поднимался с места, то прохожий с беззаботным видом отходил от окна; если же часовщик снимал свою шапочку и откладывал работу, тогда прохожий решительно входил в лавку.
