Да благословит тебя бог, великодушный араб! Ты прав – в Мексике торговать выгоднее.
Глава II
Лев Дуранго у себя дома
У дверей дома генерала Урбины сидел старик пеон, опоясанный четырьмя патронными лентами, и мирно начинял порохом бомбы из гофрированного железа. Он ткнул пальцем в сторону внутреннего двора. Дом генерала, разные службы и склады образовывали четырехугольник, внутри которого поместился бы целый квартал. Там кишели свиньи, куры и полуголые дети. Два козла и три пышных павлина задумчиво глядели на меня с крыши. Куры вереницами входили и выходили из гостиной, где граммофон терзал «Принцессу долларов». Из кухни вышла старуха и вылила на землю ведро помоев; к ним с визгом бросились свиньи. В углу за домом сидела маленькая дочка генерала и посасывала патрон. У колодца посреди двора стояли и лежали мужчины. В центре этой группы в поломанном плетеном кресле сидел сам генерал и кормил лепешками ручного оленя и хромую черную овцу. Стоя на коленях перед ним, пеон вытряхивал на землю из полотняного мешка сотни маузеровских патронов.
На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.
– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien![20] Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!
– Благодарю вас, генерал, я уже ел.
– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale.[21]
Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.
– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…
При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.
– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.
Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.
– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?
Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:
– Вы солдат?
Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:
– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…
Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.
– Oiga,[22] – обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.
Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.
– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.
Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.
Когда мы обожгли свои глотки последними каплями enchilada и выловили последний боб с помощью последней лепешки – вилки и ложки здесь неизвестны, – каждый офицер пополоскал рот и выплюнул воду на пол. Выйдя после ужина во двор, я увидел генерала. Слегка пошатываясь, он появился из дверей своей комнаты. В руке у него был револьвер. Постояв минуту в луче света, падавшем из другой двери, он вдруг вошел в нее и захлопнул за собой.
Я уже лежал в постели, когда пришел доктор. На другой кровати лежал Сиеррский лев с очередной случайной подругой. Они уже громко храпели.
– Да, – сказал доктор, – произошла маленькая неприятность. Два месяца генерал совсем не может ходить из-за ревматизма. Когда боль становится особенно сильной, генерал находит забытье в aguardiente.[23] Сейчас он хотел застрелить свою мать. Он часто пытается застрелить ее… потому что он крепко ее любит.
Доктор посмотрелся в крохотное зеркальце и покрутил усы.
– Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых. Я был очень беден до революции, а теперь я очень богат.
Подумав минуту, он начал раздеваться. Стаскивая заскорузлую от грязи нижнюю рубашку, доктор в первый и последний раз почтил меня ломаной английской фразой:
– У меня много вошей.
Я проснулся па рассвете и отправился осматривать Лас-Нивес. Все здесь принадлежит генералу Урбине – дома, животные, люди и их бессмертные души. Только он чинит здесь суд и расправу. Единственная лавочка в деревне находится в его доме, и я купил там папиросы у Сиеррского льва, который в тот день исполнял обязанности приказчика. Во дворе генерал разговаривал со своей любовницей – аристократического вида красавицей, чей голос напоминал визг пилы. Заметив меня, он пошел мне навстречу, пожал руку и сказал, что ему хотелось бы, чтобы я его сфотографировал. Я ответил, что это как раз цель моей жизни, и спросил, когда он отправляется на фронт.
– Деньков через десять, – сказал генерал.
Это меня сильно смутило.
– Я очень ценю ваше гостеприимство, генерал, – заявил я, – но я обязан как можно скорее отправиться туда, чтобы присутствовать при наступлении на Торреон. Если это возможно, я хотел бы вернуться в Чиуауа к генералу Вилье, который скоро отправляется на юг.
Урбина, не меняя выражения лица, закричал:
– А что вам тут не нравится? Ведь вы здесь как в собственном доме! Вам нужны папиросы? Aguardiente, so-tol[24] или коньяк? Женщина, которая согревала бы вашу постель по ночам? Говорите, что нужно, – все получите. Вам нужен пистолет? Лошадь? Деньги?
Он сунул руку в кармап, вынул горсть серебряных долларов и швырнул их мне под ноги.
– Нигде в Мексике меня не принимали так хорошо, как в вашем доме, – ответил я и решил ждать.
