– Он знает Максимилиана фон Рабе, – подумала женщина, – он его приятель, близкий. Или родственник. Он часто его фотографировал, – письма от дорогого друга Эстер получала на безопасный ящик, в отделении рядом с рынком Альберта Кейпа.
После завтрака она устроила кузена в постели, с альбомом и карандашом. Теодор, чтобы скоротать время, занимался архитектурными проектами:
– Но все на неопределенный срок откладывается, – невесело усмехался он, – сначала надо разбить Гитлера…
– Разобьем… – Эстер мыла посуду, слушая какую-то передачу для домохозяек. Говорили о рецептах летних блюд:
– Как будто нет войны, оккупации… – она ставила тарелки на полки большого, старомодного шкафа. Диктор сказал:
– Перед нашим микрофоном выступает господин профессор Мендес де Кардозо, глава кафедры эпидемиологии, в Лейденском университете, с обращением к еврейскому населению Голландии… – Эстер выронила полотенце на кафельный пол.
Она прослушала обращение, до последнего слова. Женщина пробормотала: «Вот оно как».
Рядом со шкафом висело зеркало. Поправив светлый локон, сняв фартук, Эстер отряхнула летний жакет, синего льна. На шее блестел жемчуг ожерелья. Взяв сумку, она положила внутрь документы и фото детей. Кинжал был устроен на дне. Эстер прикоснулась к золотой голове рыси, погладила рукоятку браунинга.
– Рада буду увидеться, Давид, – насадив на голову шляпку, с пучком шелковых цветов, она закрыла дверь. Паром на континент отходил через двадцать минут. Эстер помнила расписание поездов, с местной станции, в Гаагу и Амстердам.
– Я все успею… – она зашагала к пристани, устроив на плече изящную, итальянской кожи, сумочку.
Амстердамское гестапо, под свои нужды, реквизировало здание гостиницы «Европа», на Амстеле, и два соседних дома. В особняках разместили кабинеты и камеры предварительного заключения. Номера в гостинице оставили для проживания работников. Братья фон Рабе заняли бывший угловой люкс, с балконом, выходящим на канал. Закинув ногу за ногу, Макс пил утренний кофе, изучая какие-то бумаги. Завтрак подавали обильный, с лососем, сыром, и ржаным хлебом. Генрих брился у большого зеркала, в ванной.
Младший фон Рабе аккуратно вытер золингеновское лезвие:
– На шахтах работа возобновилась, на сталелитейном заводе тоже. Я подготовил докладную записку, для штандартенфюрера Поля… – Генрих был любимцем Освальда Поля, начальника главного административного и экономического управления. Поль, как и многие в СС, не доучился в университете и происходил из семьи кузнеца. Генрих, аристократ, в двадцать пять лет защитивший докторат по высшей математике, для административного управления был кем-то вроде небожителя, хотя младший фон Рабе вел себя скромно, ел в общей столовой и сидел с товарищами за кружкой пива, по пятницам.
– Я рекомендую открыть в Мон-Сен-Мартене концентрационный лагерь, – подытожил Генрих, – это нам обойдется дешевле, чем платить шахтерам. В отличие от бельгийцев, с евреями мы можем не церемониться. Рабочий день в четырнадцать часов, строгий паек. Надо куда-то девать местных евреев. Гетто здесь, на западе, устроить не удастся… – Макс взял золотой портсигар:
– Они передохнут, милый мой. Они не привыкли к физическому труду. Хотя… – оберштурмбанфюрер затянулся американской сигаретой, – как временное решение, это отличная мысль. Сэкономим на транспортировке, на восток… – Генрих надеялся, что жители Мон-Сен-Мартена помогут евреям:
– Я видел их глаза… – Генрих сидел за пишущей машинкой, в рудничной бухгалтерии, – здесь появится сопротивление, непременно… – он смотрел на угрюмые лица шахтеров. Церковь наполняли прихожане, не только в воскресенье, но и каждую мессу.
Генрих, однажды, не выдержав, остановился на паперти. Внутрь он заходить не хотел, не желая вызвать подозрений у немецкой администрации. Мужчина прислушался. Кюре говорил, что мученики за веру обретут жизнь вечную:
– Сейчас верует человек… – голос был старческим, глухим, – который, рядом с Иисусом, Божьей Матерью и святыми, борется с врагами рода людского, ненавистниками веры, гонителями невинных… – больше кюре ничего не сказал. Генрих увидел на мессе немецких солдат и офицеров:
– Святой отец осторожен… – вздохнул младший фон Рабе, – вдруг, кто-нибудь из оккупантов знает французский язык. Но все, кому надо понять, поняли… – майор хотел, чтобы Генрих остался в Мон-Сен-Мартене до торжественного митинга, где собирались сжечь книги из библиотек. Генрих отговорился служебными делами, в Амстердаме. Он видел костры в Берлине, и в Геттингене, когда книги выволакивали из университетской библиотеки десятками тюков.
– Даже учебники по математике сжигали, потому что их написали преподаватели, евреи… – он застегнул золотые запонки, с агатом, в манжетах накрахмаленной рубашки. Прачечная в «Европе» работала отлично:
– Надо отдать должное голландцам… – одобрительно сказал старший брат, рассматривая вычищенный мундир, – они аккуратные люди. Не погрязли в свинстве, как славяне, в цинизме, как бельгийцы и французы… – Генрих вспомнил, что запонки старший брат привез из Праги.
Макс курил, красивое лицо было невозмутимым. Собрав бумаги, брат сунул стопку в неизменный, черный, простой блокнот, на резинке:
– Где бы он ни болтался, в Бельгии, – зло подумал Генрих, – он чем-нибудь поживился. Мерзавец, он никогда не скажет, куда ездил, а спрашивать я не могу… – Генрих взял серый мундир оберштурмфюрера, с ярко-голубым кантом на погонах, знаком службы в административном отделе. У Максимилиана, принадлежавшего к личному персоналу рейхсфюрера СС, кант был серебристым, а у Отто, медика, васильковым:
– И повязка с мертвой головой… – Генрих медленно застегивал пуговицы, – они все ее носят, в Аушвице… – перед отъездом Генриха в Берлин, Отто гордо сказал, что фрейлейн фон Ассебург получила вызов, от генерал-губернатора Польши, Ганса Франка. Фото Густи, из журнала, в резной рамке, украшало комод, в коттедже Отто.
– Ей понравится, – уверенно заметил старший брат, оглядывая блистающие чистотой комнаты, кружевное покрывало на большой кровати, шелковые подушки и подушечки, сложенные строго по размеру. Мебель у Отто стояла под прямым углом. Даже орехи, в керамической вазочке, он аккуратно разбирал по сортам. Отто волновался, если гости сдвигали подушки или смешивали орехи.
Генрих, впрочем, нечасто навещал брата. Он передергивался, оказываясь в пахнущей дезинфекцией гостиной, с портретами фюрера, и фотографиями Отто, в Тибете, в хадамарской клинике, и медицинских блоках концлагерей.
– Очень надеюсь, что с Густи он ничего себе не позволит… – Генрих вышел на балкон. Китель старшего брата висел на спинке плетеного стула. Макс расстегнул ворот рубашки:
– Густи даст ему от ворот поворот, – Генрих, скрыв улыбку, налил себе кофе, – можно не волноваться. Он ей расскажет и покажет вещи, которых я не видел. Отто не преминет похвастаться своими достижениями. Уехала бы она… – Генрих намазал свежее масло на хлеб, – от греха подальше. За мужчин не так волнуешься… – на длинном пальце Макса сверкало серебряное кольцо с черепом и костями, личный подарок Гиммлера:
– В любом случае, – напомнил себе Генрих, – пока я не найду координатора, дорогого друга, вся информация останется в Берлине. Мне некуда ее посылать, а передатчик нельзя использовать, это опасно… – вслух он сказал:
– Лосось очень нежный. Для чего ты настаиваешь на мундире, Макс? Ты в Берлине ходишь в штатском костюме, и я тоже… – Генрих носил штатское и в Польше. Он вообще, по мере возможности, избегал формы. Младший фон Рабе ненавидел эсэсовские регалии.
Максимилиан поднял бровь:
– Мы на оккупированной территории, милый мой. Конечно, – он зевнул, – голландцы сделают все, что мы им скажем, и уже делают. Однако важно вселять в людей уважение к рейху, страх перед ним. Даже здесь, где люди покорны, не то, что проклятые католики. Им нельзя доверять, они все смотрят в рот папе… – Макс и на обед к профессору Кардозо намеревался прийти в мундире.
Он остался доволен выступлением еврея на радио.
Кардозо вчера вызвали в амстердамское гестапо. Зная, что профессор выдал соплеменника и коллегу, Макс ожидал легкого разговора. Кардозо пришел в кабинет с папкой, полной рекомендательных писем, в том числе и от военного коменданта Мон-Сен-Мартена. Макс, разумеется, не стал подавать гостю руки и не пригласил его сесть. Оберштурмбанфюрер шуршал бумагами, а потом бросил папку на стол:
– Хорошо. Мы примем ваше прошение о выезде в Швецию, для получения премии, буде настанет нужда… – он незаметно, внимательно, рассматривал красивое лицо профессора. Кардозо казался спокойным, но голубые глаза бегали из стороны в сторону.
