И вот, несмотря на все это, я решил своего добиться. Это долгая история. Я шантажировал председателя колхоза, обманывал председателя сельсовета, обольщал его секретаршу. Ту историю я не только рассказывать, но и вспоминать не хочу. Паспорт я получил. Но и после того он был не вполне законным. Его предстояло сменить на официально выданный государством документ. В противном случае меня в любой момент могли уличить в незаконном присвоении гражданства страны, в которой мои предки жили тысячу лет и никогда не пересекали ее границ.
Я поступил в Харьковское гвардейское танковое командное училище. Тут мой паспорт забрали и вместо него выдали красный военный билет со звездой, с серпом и молотом. Теперь уж никакая сила не могла меня вернуть назад. Из Советской Армии нет пути назад.
Так началась моя военная жизнь. Мне довелось побывать на крупнейших полигонах Советской Армии и участвовать в ее грандиозных учениях и маневрах. В 1967 году я был произведен в офицеры. Служил в 287-й Новоград-Волынской учебной мотострелковой дивизии. В составе 24-й Самаро-Ульяновской Железной мотострелковой дивизии освобождал Чехословакию. Служил в штабе 13-й армии и в штабе военного округа. После окончания Военно-дипломатической академии попал в Главное разведывательное управление Генерального штаба, несколько лет в должности добывающего офицера ГРУ работал в Западной Европе…
* * *
В этой книге я рассказываю только о трех годах своей жизни: последний год в училище и первые офицерские годы. В 1966 году в группе курсантов Харьковского танкового училища я на короткое время попал в Киевское танкотехническое училище. В момент, с которого начинается повествование, я находился в наряде на контрольно-пропускном пункте. После бессонной ночи я спал.
Контрольно-пропускной пункт Киевского танкотехнического училища— Служивый!
— Ну!
— Хрен гну! Вставай.
Закрываясь рукой от слепящего солнца, я старался оттянуть момент пробуждения.
— Я ночь в карауле стоял, мне сон по уставу положен — три часа.
— Хуль тебе в карман положен. Вставай, говорю. Арестовали нас всех.
Сообщение об аресте не произвело на меня решительно никакого впечатления, я только отчетливо осознал, что добрых полтора часа как компенсация за бессонную ночь для меня безвозвратно потеряны. Я сел на твердой кушетке. Потер лоб и глаза кулаком. Голова раскалывалась от недосыпа.
Я зевнул, потянулся до хруста в суставах, вздохнул глубоко, чтобы окончательно рассеять сон, и, вертя головой, чтобы размять шею, поинтересовался:
— Сколько дали?
— Тебе пять.
— Повезло тебе, Витя.
— А вот нам с Сашком по десять суток припаяли, а Андрюше, сержанту, все пятнадцать.
— Хреновая у нашего брата сержанта в училище жизнь: получаешь на пятерку больше, а сношают на четвертной.
— А автомат-то мой где? — хватился я.
— Да все уж в роте: и автоматы, и подсумки, и штыки. Сейчас старшина принесет вещевые и продовольственные аттестаты, в баньку, на стрижку — и вперед!
В основной комнате контрольно-пропускного пункта срочно снятые с занятий первокурсники принимали документацию, пересчитывали папки с инструкциями. Их сержант деловито и сочувственно слушал нашего, участливо кивая головой.
— Я глаз с него не спускал, и команду проорал, насколько глотки хватило, и ворота мои соколики открыли борзо, и глазами его пожирали, аки львы рыкающие. Так на ж тебе, ни за хрен собачий пятнадцать всадил, а соколам по десятке. Ну ладно, Коля, служи!
Наши ребята из караула зашли за нами и под конвоем повели на стрижку и в холодную баню.
* * *
В «приемном покое» киевской гарнизонной гауптвахты чистота была ослепительная. Вызывали по списку, в котором я оказался первым.
— Товарищ младший лейтенант, гвардии курсант Суворов для отбытия наказания на гарнизонную гауптвахту прибыл!
— Сколько?
— Пять суток ареста!
— За что?
«Тьфу ты, черт! — мелькнуло в голове. — И в самом деле, за что же это меня?»
Младший лейтенант с необычно широким лицом и удивительно маленькими ногами нетерпеливо буравил меня свинцовыми глазками.
— За что? — повторил он.
— Не могу знать!
— А кто арестовал?
— Не могу знать!
— У меня узнаешь, — ласково пообещал младший лейтенант.
— Следующий!
Вошел мой сержант.
— Товарищ младший лейтенант, гвардии сержант Макеев для отбытия…
— Сколько? — оборвал мордастый.
— Пятнадцать суток ареста!
— Кто дал?
— Заместитель командующего округом генерал-полковник Чиж!
— За что?
— Мы охраняли контрольно-пропускной пункт училища.
— А-а… — понимающе улыбнулся младший лейтенант.
Он-то знал, да и все три армии округа знали манеру генерал-полковника Чижа арестовывать наряд КПП. Говорят, он арестовывал только наряды КПП, но арестовывал всегда, при любом посещении любого училища, полка, батальона, дивизии, любого полигона, стрельбища, склада — чего угодно; везде, где он проезжал контрольно-пропускной пункт, он непременно арестовывал весь наряд. И сроки он давал стандартные: начальнику смены — пятнадцать суток ареста, бодрствующей смене — по десятке, спящим — по пятерке. Продолжалось это долгие годы. Все три армии и многочисленные отдельные части, подразделения, военные учреждения и организации подозревали, что заместитель командующего добивается для себя какой-то не предусмотренной уставом церемонии встречи, но чего ему хочется, никто догадаться так и не сумел за все его годы пребывания на этом высоком посту.
На пороге приемного покоя появились два совершенно звероподобных ефрейтора, и прием начался.
— Десять секунд… Раздевайсь!!!
Сапоги, ремни, шапки, шинели — все мгновенно полетело на пол. И вот мы в чем мать родила встали перед мордастым.
— Кругом! Наклонись! Раздвинь! — Младший лейтенант Советской Армии исследует наши задницы. На губе курить нельзя, и злостные курильщики иной раз, завернув обломочек сигареты в бумажку, ухитрялись проносить его на губу в заднице. Хитрость эта давно известна губному руководству и пресекается немедленно и беспощадно.
Звероподобные ефрейторы завершили тем временем краткий, но предельно тщательный осмотр нашей одежды и обуви, брошенной на полу.
— Пятнадцать секунд… Одевайсь!!!
Если тебя арестовали не в городе, а в части или в училище и ты имеешь стандартную подготовку: продовольственный и вещевой аттестаты, стрижка, баня — найди пять минут, чтобы сменить свои сапоги на бо́льшие. Любой, зная, что тебя ждет, отдаст свои. Взяв твои, меньшие, он будет страдать, может, не меньше тебя, терпеливо дожидаясь твоего возвращения. Но большие сапоги — спасение на губе. Если ты с трудом натягиваешь сапоги, то не поспеть тебе в те секунды: Одевайсь!!! Раздевайсь!!! И пять суток ареста могут превратиться в десять, а то и в пятнадцать. Это явление обычное, и именуется оно «дополнительный паек», или ДП — для краткости.
— Документы на стол!!!
— Ефрейтор, примите ремни!
На губе все без ремней живут, чтоб не удавились. Правда, история киевской губы знает одного очень предприимчивого, изобретательного человека, который в одиночной камере, где нет ничего, кроме привинченной к полу табуретки, оторвав нижний прошитый рубчик гимнастерки, смастерил себе короткую и тонкую, но очень прочную веревочку. Все это он делал очень осторожно, почти под постоянным наблюдением выводных, которые круглосуточно патрулируют в коридоре. После того он сделал маленькую петельку, конец которой привязал к ножке табуретки. Минут десять он катался по полу, закручивая петлю. А все ж таки удавился!
— Деньги, часы?
Нет, мы такое на губу не берем, все равно отберут, а потом чужие поломанные выдадут. Протестовать некуда.
— Значки, знаки отличия? А что это вы, мать вашу, с гвардейскими знаками? Что за карнавал?
— Товарищ младший лейтенант, мы курсанты Харьковского гвардейского высшего танкового командного училища.
— А какого черта в Киеве отираетесь?
— Мы технику привезли для передачи Киевскому танкотехническому училищу. Приемка техники затянулась, и, чтоб мы без дела не сидели, нас в наряд поставили: кого на кухню, кого на КТП, а мы на КПП попали.
— Ефрейтор Алексеев!
— Я!
— Первым делом всех этих гвардейцев на дровишки.
— Есть, товарищ младший лейтенант!
* * *
По асфальтовому, необычно чистому двору нас провели в небольшой хозяйственный дворик, окруженный очень высокой кирпичной стеной.
Первое, что сразило меня, был ослепительный порядок. Все дрова, уже напиленные, были сложены настолько аккуратно, что их торцы образовывали почти полированную стенку. Каждое поленце отрезалось точно по эталону — 28 сантиметров, и отклонение в 3–4 мм считалось браком, который жестоко пресекался. Все эти поленья через день все равно пойдут в печку, и такая точность их нарезки никому не нужна, но порядок есть порядок.
