Стал искать батюшкин струг. И объяло душу красотой. Не стало тьмы. Светят звезды, еще как светят! Слова сами собой посыпались, будто зерна из поспевшего колоса:
– Сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Полно ты, небо, звездами, как лукошко ягодами. Съел я лукошко ягод – насластился досыта, а на звезды глядеть голода не убыло. Их сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Прости, Сварог, – голоден выхожу из-за твоего стола, буду ждать весь день застолья нового.
Такой словесный хоровод потянулся – ни конца ему, ни края. Поглядел на Большой Звездный Ковш, а небо его уж опрокинуло. Тьма выплеснулась, небеса пеплом подернулись, выпекается в золе пирог дивный, несказанный.
Когда пришли жрецы, Баян стоял как тростиночка и, подняв руку, прощался с последней, с самой радостной, с утренней звездой.
– Сколько звезд упало? – спросили пастушка.
– Ни единой.
– Может, ты проспал?
– Ни единой! – гордо повторил Баян.
Его отвели спать в чулан, а после обеда посадили на бережку ручья, дали удочки, наказав ловить рыбу на голый крючок. Дело было пустое, но Баян исполнил повеление. Смотрел на бегущую воду, на песчинки на дне, не глядел только на поплавок. А рыбка возьми да поймайся.
На ночь Баяна положили в конюшне, но не там, где стояли белые священные кони. Это была обычная конюшня, и лошади здесь были обычные, гнедые, буланые, саврасые. Баян, прежде чем лечь, погладил каждую лошадку, словечко доброе сказал. Спалось ему сладко, но выспаться не дали, подняли до зари.
Дали белую неношеную рубашку, такие же порты. Поглядели – впору ли. Вывели в луга. Здесь стояла могучая лошадь, запряженная в плуг. Плуг горел, как солнце.
«Уж не золотой ли?» – изумился Баян.
– Сей плуг – золотой! – сказал Благомир. – Сокровище и завет пращуров наших. Вспаши, отрок, борозду. Начнешь, как только край солнца покажется, кончишь, когда последняя капля в землю просочится. Вот тебе каравай хлеба, соль, луковица да горшок молока.
– А для лошади? – спросил Баян.
Жрец улыбнулся:
– Для лошади в поле стоит торба овса да бочонок воды.
Посмотрел Баян на золотой плуг, испугался.
– Мне сил не хватит, чтоб в землю его погрузить.
– Плуг острей меча… Какая выйдет пахота, таков ты сам, такова судьба твоя.
Жрецы подняли плуг, вонзили в землю, показали Баяну, как надо с ним управляться.
За сохой Баян ходил на своем поле. Дедушке помогал. Но плуг, да еще золотой – видел впервые. И ведь не поле надо было взрезать, а матерую землю, не ведавшую орудий землепашцев.
Велес[4] ли был милостив, дедушка ли Род пособил, но плуг – чудо из чудес – земельку резал без натуги. Да и лошадь была – Микуле Селяниновичу впору на такой пахать.
Баян, однако, не жадничал. Десяток сажен прошел, остановил буланого. Конь еще и не разогрелся, но растратить силы можно скорехонько. Налегать же на плуг, держать его в руках – не на звезды смотреть. Глазницы потом залило.
Конь на частые остановки сначала фыркал, но потом, отдыхая, благодарно обнюхал своего пахаря. Не торопились, а ушли далеко.
В полдень Баян накормил коня, напоил и сам хлебца отщипнул да молочка похлебал.
Склонилось солнце, только до захода еще пахать и пахать, а конь уж спотыкается. Надрал Баян клеверу охапку, отдал коню хлеб, отдал ему соль, молоком попотчевал. Сам подкрепился луковицей. Горько, а все ведь пища.
Изнемогал Баян, налегая на плуг, уходила земля из-под ног могучего коня, копыта проскальзывали, немочь прогибала спину, опали сытые бока.
Солнце уже как ягода малина. Низехонько. А сколько надо напахать, чего ради – неведомо. Дал Баян еще одну передышку изнемогшему коню. Сам навалился на плужок, сил нет пот отереть с глаз.
Смотрит, еще один пахарь орет, небесный. Был тот пахарь облаком, и конь его был облако, и плуг. Орали они саму, знать, Вселенную.
Поднял небесный пахарь длань, приставил к очам, поглядел на отрока нахмурясь.
– Гей! – крикнул Баян коню. – Гей! Поднатужимся. Солнце уже земли коснулось.
И пошел конь, пошел, засвистела трава разорванная, захрустели корни, будто кости, задышал пласт перевернутый.
– Гей! Гей! Коняшка! Скоком скачи да на солнце, гляди, не наехай!
И тянули, тянули борозду до последней искры на краю земли.
А как погасла, так и стали.
Упасть на траву и то мочи нет. Дышит конь боками, а с боков – пена.
На борозду Баян даже не поглядел. Не повернул головы, трудом утомленный.
Тут и жрецы пожаловали. Подивились Баяновой борозде. За край небес увел.
– Потемнела твоя белая рубаха, – сказал Благомир отроку. – То тебе не упрек – душа белее стала. Ныне открылось нам: ты, Баян, внук Велеса. Велесовым премудростям будешь учиться.
Спал в ту ночь Баян вместе с ребятами. Но даже словечком с ними не перекинулся. Лег – и заснул. Наработался.
Утром отроков посадили за ступы, толочь сушеные ягоды.
Жрецы все были на давильне, выжимали сок из трав, цветов, грибов. Готовилось снадобье для браги Сварога, поить жертвенного коня, жрецов и самого бога.
– Ах ты, бражка, бражка божья! – весело пели ребята, постукивая пестами, и Баян, подхватывая слова, подпевал им.
Мы готовим тебя, бражка,
Чтоб в бочонках ты бродила,
Чтобы дух в носок шибал.
– Чтобы дух в носок шибал! – веселился Баян, переглядываясь с ребятами.
Стало слышно – жрецы тоже поют. Ребята примолкли, запоминая песню.
Не грохым-грохым, не миганьицем,
Быстрой мыслию, кряжной мышцею
Ты взыграй, взъярись, бражка пенная!
Ты столкни с земли и с небес спихни
Супротивников бога белого, света светлого!
Будь врагам его мутным омутом,
А дружине его – озарением.
В наступившей тишине скрипел жернов, мерно стучали огромные песты об огромные ступы. Были еще какие-то звуки: жрецы, наверное, хороводы водили, притопывая. Пение иное пошло.
Будь же ты густее меда, браженька,
Сокровенных соков будь забористей.
Пусть поющий, выпив кружку, – не шатается,
Но получит дар священный – голос вещего.
Пусть медовым духом дышит,
Хмель же пусть язык распустит,
Пусть горчат слова полынью,
Заплетаются пусть ноги,
Даже речь бессвязной станет —
Лишь бы совесть не плутала,
Не согнуло б ложью правду,
Не состарилась душа бы,
Но младенцем оставалась.
Работали весь день, не обедая. Спать легли без ужина. И этак три дня.
Баян наконец узнал, как зовут ребят, чему обучаются. Трое старших – Любим, Лучезар, Любомысл – работали в кузнице, знались с огнем, железо ковали. Погодок, ласковый сосед по столу, именем Горазд, привыкал к золотому делу, к тайнописи.
– А меня куда приставят? – спросил ребят Баян.
– Коли ты внук Велеса, к священным коням, – сказал Любим.
– К жертвеннику! – возразил Любомысл.
– Не гадайте, – осадил товарищей Любим. – Что скажет Благомир, тому и быть.
Пока брага бродила в дубовых бочках, набирая силу, ребята жили беспечно. Им позволили ходить на реку, в лес по грибы, в луга за сладкой клубникой.
«Почему матушке нельзя здесь жить?» – вздыхал про себя Баян.
Однажды утром собрались ребята в Вишневый лог.
Тот лог длиною в двадцать верст, и все двадцать верст – вишневая роща.
– Хорошее у тебя лукошко, – сказал Благомир Баяну. – Не мало, не велико, для нашего дела впору. Вы, ребята, ступайте, а у нас с тобою, Баян, будет иной сбор.
Ребята поклонились верховному жрецу, побежали с горы вниз, в пойму, а Баян пошел, куда повели, в дубраву. Посмотрел Благомир на огорченное личико, улыбнулся:
– Скажи мне, сколько слов говоришь ты за день?
Баян покраснел.
– Не знаю.
– Никто того не знает, – успокоил отрока велимудрый жрец. – Но много или мало?
Баян призадумался.
– Вслух – не много, а про себя много!
– Про себя много! – порадовался ответу старец. – А как ты думаешь, велика ли сила слова?
Баян нахмурился.
– Если складно говорить – велика.
Глаза Благомира стали вдруг колючими.
– Да в чем же сила складных слов? О каких словах баешь, о прибаутках, что ли?
Отрок потупил голову.
– Ты говори, говори, мне лепо тебя слушать! – ободрил Благомир.
– Не знаю я ничего, – сдерживая слезы, пролепетал Баян.
Жрец не торопил, но ответа ждал.
– Когда праздники бывают… Одни запоют, а другие в пляс…
Благомир просиял.
– Знать не знаешь, а догадка твоя многого стоит. – И вдруг охнул: – Волк!
Баян кинулся к старцу, прижался.
Благомир обнял мальчонку, приласкал.
– Напугал я тебя. Ты уж помилуй меня. Видишь – слово пострашнее волка. А можно ведь иначе сказать: волк! Не страшно?
– Не страшно.
– А хотелось взять дубину и бежать бить серого?
– Хотелось.
– Вот и запомни: слово может все.
– Все? – повторил Баян, но от жреца не укрылось сомнение и вопрос в голосе.
Они шли все дальше и дальше, лес стоял тесно, было сумрачно.
