Бориска, увлеченный схваткой, расшвырял противников, двух схватил за шиворот да так сшиб лбами, что они очумело сели наземь. И драчуны и зеваки не сразу заметили, как вышел из-за угла князь Иван Данилович в сопровождении охраны. А когда увидели — заметались: кто постарался улизнуть, кто так и остался стоять, где был, будто ничего и не произошло. Знали: не любил князь такие забавы.
Калита, хмурясь, подозвал Бориску. Тот, взмокший, со свежей ссадиной через весь лоб, подошел к князю, виновато потупился.
— Чей будешь? — тихо спросил Иван Данилович.
— Гончара Ивана, — не ожидая ничего доброго для себя от этой встречи и этих расспросов, ответил Бориска.
— А ловко ты их… лбами. Треск слышал? — неожиданно весело спросил князь.
Только теперь осмелился юноша поднять голову. Увидел смеющиеся, сейчас добрые глаза князя, и у него самого губы невольно растянулись в улыбку, широкий нос приподнялся, озорно сверкнули глаза:
— Да я полегонечку!
Князь громко засмеялся, засмеялись и люди, сопровождавшие его.
— Не на то силу тратим! — вдруг строго сказал Иван Данилович и, осуждающе поглядев на Бориску, приказал: — Завтра в полдень в Кремль придешь.
Князь ушел, а друзья и недавние «враги» обступили Бориску, знающе предупредили:
— Жди батогов…
Настроение спало. Стали расходиться.
Вместо наказания Бориске на следующий день объявили на кремлевском дворе, что он будет служить князю в охране его.
Вот не ждал, не гадал попасть в дворские люди! Очень не хотелось расставаться с вольницей, с дедушкой Лукой, с дружками, не по сердцу была новая служба. Но что поделаешь! Значит, на то божья воля.
И так как Бориска привык все делать на совесть, то и в новой службе проявил себя наилучшим образом.
В юноше не было и тени угодства, и все, что он делал теперь для князя, он делал от души, свято поверив, что призван служить ему верой и правдой, а понадобится — отдать и жизнь.
Если юноше казалось, что князю грозит опасность, он так выразительно прикасался рукой к короткому изогнутому ножу у пояса, будто спрашивал: «Не надобен ли? Я здесь». На охоте, в походах старался быть поблизости: помочь, оградить от беды.
Нисколько не заботясь о себе, он оказывал услуги князю, не ожидая за то ни выгод, ни наград, и Калита не раз в душе одобрял свой выбор.
Вскоре после появления в Кремле Бориска сделал радостное открытие: среди дворских людей оказалась давняя знакомая — Фетинья, что года два назад исчезла с их улицы невесть куда. Она жила здесь сначала с матерью, а после смерти ее осталась в прачечной. Фетинья была и прежней девочкой с косами, за которые хотелось дернуть, и вместе с тем стала совсем другой.
И сразу по-иному заиграли Борискины дни: каждый из них наполнился особым значением — быстрым взглядом, улыбкой Фетиньи, случайно оброненным ею словом, робким рукопожатием в полутемных сенцах. И уже не дни — месяцы пролетали в радостном ожидании чего-то такого, что ждет тебя впереди, что должно свершиться.
Оба сироты, они чувствовали себя здесь, как в чужом краю, вспоминали о родной улице, о дружках, подругах, и воспоминания эти еще больше сближали их.
И теперь, если не видели друг друга день-другой, они уже тосковали, беспокоились: не случилось ли что, не разлучила ли их судьба, которая не однажды обходилась с ними, как мачеха.
Чувство, впервые овладевшее Бориской, так переполняло его сердце, что простые, обычные слова казались ему теперь тусклыми, невыразительными. И он стал складывать строки наподобие песни, и тогда слова, обращенные к Фетинье, зазвенели, переливаясь, как лучи солнца на влажном весеннем лугу, полились свободно и плавно, как волны Москвы-реки, задумчиво проплывали, как пенистые облака в поднебесье.
В такие часы хотелось свершить для людей что-то большое — такое большое, как этот мир, что раскинулся перед ним.
Выйдя из ворот Кремля, Иван Данилович зашагал запыленными улицами, пустырями в крапиве, едва заметным кивком головы отвечая на низкие поклоны встречных.
На князе, несмотря на жаркое время, длинный темный опашень, шапка с меховым околом, на ногах короткие зеленоватые сапоги из сафьяна. Походка его казалась скользящей.
Поодаль от князя, поглядывая по сторонам, шли несколько вооруженных воинов. Только Бориска, ловкий и гибкий, как молодой барс, весь какой-то пружинистый — вот-вот свершит прыжок, — следовал в двух шагах от князя, щуря веселые синие глаза. Его лицо с широким вздернутым носом, тонкой кожей, неярким румянцем, золотистой бородкой было смелым, задорным и вместе с тем добродушным.
На перекрестке улицы Калита снял шапку, перекрестился перед иконой на столбе и пошел дальше, мимо часовен, курных изб с оконцами, затянутыми воловьими пузырями. Миновав кладбище, он наконец очутился на базаре.
Отовсюду на него устремились опасливые и любопытствующие взоры; там, где он хотел пройти, возникал свободный проулок.
По обрывкам фраз, необычности шума, выражению лиц князь сразу почувствовал, что базар чем-то взволнован, но не мог понять чем и насторожился.
Увидев Бориску, Андрей Медвежатник издали дружески подмигнул юноше, и тот, поняв этот знак как вопрос: помнишь ли? Не зазнался ли? — ответил ему веселым подмигом.
Калита почти миновал рыбный ряд, когда Андрей, кивнув вслед князю, процедил сквозь зубы:
— Главный обиратель!
Степан опасливо отодвинулся от Андрея:
— Мы не судьи…
— Ан люди! — сверкнул глазами Андрей, и ноздри его гневно раздулись, а желваки забегали на загорелых щеках.
Бориска, уже успевший узнать цены, сокрушенно сказал, возвращаясь к князю:
— Дороговизна! Кадь ржи — рубль.
Калита нахмурился. Подумал с горечью: «Оттого и дорого, что почти все татарину идет».
К князю бочком подошел «божий человек» Гридя в черной рваной рясе. О нем шла молва: семь лет назад ободрал Гридя козла, надел свежую козлиную кожу. Она усохла, въелась в тело. Юродствует! И не поймешь: малоумен ли, прикидывается ли? А говорит все без опаски. Вот и сейчас, притворно трясясь, испытующе просверливая князя глазами, Гридя запричитал:
— Ты ворога дури, дури… Вкруг пальца обводи… Люди не осудят, что в Орду ездишь. Лучше к ним езди, чем они, грабежники, к нам… В Твери гарью пахнет. Не пусти огонь на Москву. — И запел визгливо, протяжно, задирая вверх редкую бороденку: — Господи, благослови раба твоего Ивана…
Иван Данилович бросил Гриде монету:
— Молись за тишину в Москве и на Руси!
Сам дальше пошел. Услышанное от Гриди было важно: понимал — не свое он говорит, а то, что в толпе, в рядах слышит. Значит, знали: к Узбеку ездит не для истинной дружбы — провались они пропадом! — а потому, что надобны эти поездки Руси. Почему Гридя о Твери так сказал?.. Это встревожило. Может, опять «милые» соседи затеяли что против Москвы, спалить ее хотят? Или у самих что произошло? Так послухи б прискакали…
Верные люди были у Калиты повсюду, а в коварной Твери тем более: неспокойна она. Недоброе замышляют тверские князья-раздорники против Москвы: подступали с боем к ней, наводили на Русь иноземцев, помышляли изменить отчине, утвердить свою власть. Погубили брата Ивана, Юрия, что с новгородцами ходил против шведов, съединял русские силы. Разве думали о всей Руси, о том, как сбросить с шеи татарский аркан? Дробили землю, в ослеплении своем помогали подлым ордынцам лиходейничать. Что же сейчас еще замышляют?
Калита заглянул на мытный двор узнать, много ли мыта собрано. Недоволен остался. Новый мытник Данила Романович собрал с проезжающих через Москву меньше прошлого месяца.
— Плохо стараешься! — бросил князь. — Из твоего кармана недостачу возмещать буду!
Покинул избу, сердито хлопнув дверью. Думал дорогой в Кремль: «Не понимает, кабанья голова, что и мыт силу приносит! Рожу красну наел, хоть онучи суши, а в голове не посеяно… Недомыслок!.. Что ж из Твери никого нет?»
Он зашагал быстрее.
Солнце поднялось из-за леса, когда Иван Данилович остановился у собора. На паперти ползали калеки в рубищах, ввалившимися глазами смотрели снизу вверх на входящих, жадно ловили гроши, что раздавал Калита.
Князь долго стоял в соборе, набожно крестясь, наслаждаясь прохладой, а в голове теснились свои, всегдашние мысли: «Вот собор знатный отстроили во имя успения пресвятой богородицы — господу внимание и нам польза. В случае пожара добро здесь укрыть можно; чернь поднимется или татарин придет — стены мурованные спасут. Митрополит Петр своеручно уготовил себе в соборе гроб каменный. „Будут сюда, предрекал, к усыпальнице моей, паломники стекаться — Москве польза“. И впрямь польза».
Калита усмехнулся: «Богу молись, а добра ума держись… С Жабиным потолкую, чтоб храмов еще построил: паломники потянутся, потекут доходы церковные. Москва станет градом богоспасаемым, а наследники мои — защитниками христиан от басурман поганых. А если кто из соседей не повиноваться посмеет, откажет помогать против недругов, только шепну митрополиту — проклянет, от церкви святой отлучит строптивого!.. «
