Отыскав Анюту в тереме, Шуйский без обиняков наставлял ее:
— Хватит тебе под стольничими ужиматься. Я вот здесь с царем Иваном переговорю, полюбовницей его будешь, да чтобы так его тешила — обо всем бы позабыл и кроме как о тебе думать ни о чем не смел!
— Так государю нашему только двенадцать годков и минуло, — подивилась Анюта.
— Для жены и вправду рановато, а чтобы полюбовницу завести, так это в самый раз будет. А на годки ты не смотри. Иван в тело вошел! Сама увидишь, как нагишом перед тобой предстанет. Так что ты первой бабой его будешь, и знай про эту честь. — Заприметив волнение Анюты, подбодрил: — Да ты не робей, все так, как надо, будет! С лаской ты к государю подойди да посмелее будь. Сам-то государь не догадается с себя сорочку да порты снять, так ты ему помоги, а чтобы он совсем не растерялся, так ты его исцелуй всего, чтобы в нем мужская сила пробудилась. А ты, девка, крестись, со знамением оно как-то легче будет!
И кто знал тогда, что царица Елена, пожелавшая иметь во дворце чудесную мастерицу, готовила своему сыну любовницу.
— А если прогонит меня царь? — усомнилась умелица.
— Не прогонит! Да забудь ты об этом, какой он царь?! Малец еще, чтобы царствовать!
— А если не покажусь я ему, не по нраву придусь?
— Хм… Ну иди! Пожалей его. Царь, он падок на ласку, вот тогда и привязать его к себе сумеешь.
* * *
Царь Иван Васильевич, значительно опередив сверстников, походил на юношу, и с трудом верилось, что ему едва минуло двенадцать годков. На верхней губе пробивался темный пушок, руки по-юношески сильны, а в плечах угадывалась та скрытая сила, которая обещала крепнуть год от года. Лицом Иван походил на мать, а это значило, что жизнь его должна протекать счастливо. Такие же, как и у Елены, капризные губы, большие и выразительные глаза, даже лоб такой же высокий, как у матушки. Однако само рождение предопределило ему непростую судьбу. В тот день над Москвой прошел ураган, который порушил несколько теремов, обломал крест на
Благовещенском соборе, а затем пролетел над татаровой дорогой в сторону Казани. Юродивые в этот день не спешили идти ко дворцу за привычной милостыней, толкались на базарах и всюду шептали одно и то же:
— Сатана на Руси народился! Сатана! Вот подрастет он, тогда водица нам не нужна станет, кровушкой своей Обопьемся.
А «сатана», окруженный заботой и многочисленными мамками, рос горластым, басовито орал на всю светлицу,
— Певчим бы стоять на клиросе с такой глоткой, — улыбались бояре. — А вот как вышло, государем всея Руби уродился!
Иван Васильевич отца не помнил[16], но всегда знал себя царем, став им сразу после смерти великого московского князя. Государю шел тогда четвертый год. По нескольку часов кряду приходилось высиживать в боярской Думе, держа в руках яблоко и скипетр. Руки всегда помнили привычную тяжесть самодержавных регалий, видел склоненные перед его величием седые головы бояр, сами Шуйские целовали его пальцы. Ваня сидел на батюшкином кресле, слушая жаркие споры и неинтересные разговоры бояр.
Первым в Думе был конюший Оболенский, который выделялся не только природной статью, но и сильным голосом. Бояре невольно умолкали, когда тот начинал говорить. А Оболенский вещал всегда неторопливо, с достоинством, и трудно было Ивану тогда понять величие конюшего. Прозрение пришло позднее, когда царь случайно услышал разговор двух бояр. Один из них, показывая на сильные руки Оболенского, изрек:
— Посмотри, какие ручища толстенные! Он ими не только государство за шкирку держит, но и царицу за титьки. А через нее нами как хочет, так и вертит.
И, заприметив царя, почти младенца, который едва что понимал тогда из того разговора, бояре согнулись низко, пряча смущенные лица.
Оболенский сидел всегда рядом с государем, но толь, ко иногда поворачивал голову в его сторону, спрашивал ласково:
— А как царь наш батюшка, не против уговора?
— Нет, — пищал со своего места Иван.
И речь Оболенского снова текла неторопливо и внушительно, напоминая своим течением полноводную реку.
Царь Иван по-сыновьи привязался к этому сильному и великодушному боярину, который неизменно называл
Ваню «царь-батюшка», и семилетний государь, едва выйдя из пеленок, чувствовал под его опекой себя надежно.
Два человека, к которым царь был по-настоящему привязан, ушли от него в один месяц. Царица Елена умерла сразу после Пасхи. Исхудала за неделю, сделалась желтой, а потом отошла с тихим вздохом. Боярина Оболенского Шуйские драли за бороду в Думе, а затем, заломив руки за спину, как простого холопа, выпихнули из палаты. Ваня рыдал, хватал за полы Оболенского, пытался защитить боярина от обидчиков. Андрей Шуйский, оглянувшись на царя, стряхнул его ручонки со своего кафтана и прорычал зло:
— Пойди вон, щенок! Станем мы тебя слушать! Сейчас порты с тебя стяну да по заднице отхлестаю! Мать твоя блядина была, едва батюшки твоего покойного постель остыла, а она уже в койку Оболенского прыгнула! Поделом ей Божья кара. А если ты пищать будешь, так мы тебя вслед за ней отправим. Ишь какой заступник выискался! Князья Шуйские, они познатнее московских князей будут!
Иван слышал, как отчаянно сопротивлялся на лестницах бывший знатный воевода: трещали кафтаны, слышалась ругань, потом чей-то истошный голос стал поносить царицу Елену, ему охотно отозвался чей-то веселый смех. Шуйский чуть постоял, а потом захлопнул за собой дверь.
Малолетний Иван был батюшкой московского двора, а стало быть, и хозяином всей Русской земли, но в то же время ничто ему не принадлежало — даже золотая держава, которую полагалось держать ему в руке в Думе, выдавалась казначеем. Ладно, иная мамка сжалится над государем-сиротой да заменит ему рваные портки.
Царь Иван большей частью был предоставлен самому себе: бегал по двору, гонял кур, а когда проголодается, попрошайкой приходил на Кормовой двор, где угощался пирожками с маком.
Дворовые пострельцы пока еще не видели в Иване единовластного владыку: трепали его за волосья, хватали в драке за грудки, да и сам Иван не оставался в долгу — крепко махал кулаками, разбивая в кровь ребячьи носы. И, глядя на драчливого чумазого государя, которому доставалось не только от дворовой ребятни, но и от ближних бояр, не упускающих случая выдрать царя за ухо, с трудом верилось, что он может окрепнуть для государственных дел.
Иван Васильевич прильнул к окну и видел, как по Средней лестнице, с которой уносили государей на вечный покой в Архангельский собор, волочили боярина Оболенского, словно он уже был мертвец.
С погребальной лестницы неделю назад ушла и матушка.
Ваня размахнулся и что есть силы запустил державой в бояр. Держава, подобно наливному яблоку, блеснула золотым боком на солнце, пролетела через двор и весело запрыгала по ступеням вниз, прямо под ноги взбудораженных бояр. Андрей Шуйский встрепенулся коршуном и помахал Ване кулачищами:
— Вернусь, так уши тебе надеру!
Наклонился Шуйский и упрятал державу к себе в карман.
— Хоть и царь, а сирота. А сироту каждый обидеть норовит, — услышал Иван за спиной участливый голос.
Это был боярин Воронцов Федор. Он переступил порог и подошел к государю. Как падок сирота на доброе слово, вот уже и глаза налились соленой рекой.
— Ничего, ничего, государь, — прижимал боярин к себе восьмилетнего царя. — Воздастся еще обидчикам по заслугам. Отрыгнется им твоя боль кровушкой, когда подрастешь.
С того самого времени царь Иван Васильевич и боярин Федор Воронцов частенько проводили время вместе. Боль от утраты матушки и Оболенского притуплялась любовью, на которую было способно только дитя: Иван привязался к своему новому другу.
Шуйские ревниво наблюдали за неравной дружбой царя и холопа. Воронцов не был из знатных родов, которыми подпирался трон, а стало быть, не был и опасен. Это не князья Черкасские и Голицыны с их крепким замесом из многих княжеских кровей; не Шереметевы с их многочисленной родней; не Бельские[17], которые гордятся своим родством с царем и норовят оттеснить локтями Шуйских, и уж не хитроглазые Салтыковы с их татарским лукавством. Раньше Воронцовы все больше ходили в окольничих, носили за государем шапку, а при Иване Третьем — так и вовсе встречальниками служили. Только немногие прорывались из дальнего окружения царя в ближние — становились боярами. Пусть лучше Федор Воронцов будет вблизи государя, чем опасные Бельские.
Эти сразу вспомнят прошлые опалы. Шуйские всегда считали, что способны разрушить этот неравный союз, но чем старше становился царь, тем опаснее выглядел Воронцов.
* * *
Иван Васильевич, позабыв про свой царственный чин, очумело носился по двору и гонял кошек. Один из котов — с серой короткой шерстью и вытаращенными от страха глазами — выпрыгнул в окно и, скребя когтями черепицу, ловко взобрался на крышу терема. Царь, разгоряченный погоней, тотчас последовал за котом, уверенно ступая по крутобоким скатам.