— Я Миртия, я — дочь благородных Состраты и Анкимиона. Кто меня не знает от Олимпии до священного Делоса?
— Я тебя не знаю, — возражал Мнесилох; глаза его были прищурены (может быть, он обдумывает, как бы нас выручить?). — Но теперь я узнал, что ты ехидна, как змея, и безобразна, как Горгона.
— Ах ты, старый шут! — Старуха остановилась и уперла руки в бока. Народ сейчас же образовал круг в предвкушении интересного зрелища. — Ты заодно с воришками, бездельник!
— А что они у тебя украли? — спросил Мнесилох.
— Как — что? Лепешек на десять оболов, и калачей на четыре, да привесок в полтора фунта...
— Ну, — возразил Мнесилох, — на такие деньги можно целую фалангу воинов прокормить, не то что этих тощих мальчишек. Может быть, это у тебя кто-нибудь взрослый поел. Я заметил, у тебя под прилавком прятался какой-то бородач и все жевал, жевал...
Со старухой сделалась истерика. Я опасался, что она тут же помрет от разрыва сердца. Она и заклинала хохочущую публику, и плевалась в сторону Мнесилоха.
— Делайте свое дело, — строго сказал Мнесилох стражникам, а нам подмигнул: не бойтесь, мол, идите с ними. — Доставьте мальчишек к судьям-пританам, пусть они поступят по закону!
И стражники повели нас дальше, с трудом выбравшись из толпы. Никто не последовал за нами, все остались смотреть на спектакль, который разыгрывал Мнесилох с торговками.
У ограды Пританея нас ожидал Килик, стоял, расставив ножки-лучинки. Какой-то благодетель его уже предупредил — вызвал. На нас Килик даже взгляда не бросил.
— Благороднейшие господа! — обратился он к скифам. — Отпустите этих мальчишек, они мои рабы. Я сам накажу их.
— Как отпустить-то? — сказал один из стражников. — Начальник ругать будет, большой убыток бедным скифам...
По-видимому, Килик уже побывал и в Пританее, потому что оттуда из окна кто-то повелительно махнул рукой. Килик роздал стражникам по монете и каждому пожал руку. Скифы удалились, голгоча по-своему, а мы поплелись униженные, опустив головы; шли гуськом по каменистой тропинке, а Килик сзади шипел:
— Ославили на весь город... Кто теперь в Афинах не скажет, что Килик не кормит рабов, не бережет скотину бога Диониса?..
Через несколько дней во дворе храма появились двое: один — лидиец, такой заросший, что казалось, его бороде тесно на лице и она растет и под мышками, и на груди, и на ногах. Другой — египтянин, в длинной полосатой юбке, с высокомерной головой, выбритой, как блестящий шар.
Они сидели в полутемной комнате у Килика, обмахивались веерами. Туда по очереди водили наших мальчишек. Килик и чужеземцы что-то обсуждали, спорили, иногда даже кричали.
Вечером рабыни, придя с работы и услышав о странных гостях Килика, встревожились, собрались у дверей его дома, молча ждали. Килик вышел к ним и, против обыкновения, не угрожал, не ругался.
— Что вы, девушки? — лебезил он. — Кто вам сказал, что я затеял что-то против ваших сыновей? Эти чужеземцы — врачи. Я хочу всех рабов подвергнуть осмотру: ведь я пекусь о вашем здоровье...
На другой день вызвали и меня.
Килик снял с меня всю одежду, и я стоял перед чужеземцами голый, поеживаясь от стыда и еще оттого, что с моря дул свежий ветер и моя кожа покрылась гусиными пупырышками.
— Стой ты, не ворошись! — приказал Килик. — Подними-ка руку. Посмотрите, какой он юный, а какие уже мышцы!
Черноволосый лидйец цокал языком:
— Ах, хорош мальчик!
Скуластое лицо египтянина было бесстрастно.
— Красивый мальчик, ведь правда? — продолжал расхваливать Килик. — Аполлон свидетель, другого такого кудрявого и глазастого не сыщете в целой Аттике. А если б вы видели, какой красавицей была его мать! Больших денег стоила женщина!
Лидиец предлагал цену — Килик несговорчиво качал головой.
— Плох мальчик, — прервал их египтянин. — Цена дорога. Совсем маленький, а сколько хочешь? Клянусь Сераписом, его еще откармливать надо... Пять лет откармливать — какие расходы, какие убытки!
Мне даже стало досадно, что он так меня охаял, а Килик замахал руками:
— И! Совсем не надо откармливать! Гляди, какой сильный. Тут же перепродашь за хорошие деньги.
Видя, что лидиец и египтянин больше не щупают мне колени и лопатки, он приказал:
— Одевайся, иди!.. — И продолжал уговаривать чужеземцев: — Я и сам хотел сначала дать ему подрасти, потом отвезти на Делос — продать. Но вы же знаете мои обстоятельства...
Во дворе у колодца, опершись на клюку, пил воду Мнесилох. Он улыбался впалым ртом сквозь плешивую бороденку; ветер трепал складки его многочисленных одежд. Рабыня подавала ему ковшик и что-то рассказывала.
Чужеземцы покинули Килика и выходили в ворота. Мнесилох спросил меня, кивая на них:
— Эти люди и тебя осматривали?
У Мнесилоха под глазом синела опухоль. Я поморщился от сострадания. Мнесилох захохотал:
— Без тумака, без шишки не поешь и пышки! Наши торговки передали моему глазу поклон от твоих мышей. Вот теперь можно отгадывать загадку: что на спине бывает красным, а под глазом синим?
Он поднялся к Килику, постукивая посохом, а меня позвал садовник Псой — носить ему воду на грядки. Я таскал лейки и останавливался передохнуть у крыльца дома Килика.
— Ты слышишь, жрец? — доносился оттуда голос Мнесилоха, и в этом голосе звучала медь угрозы. — Ты хорошо понял?
Они меня не замечали, а я мог видеть лицо Килика. Килик растерян — вот как?
— Ну ладно, — терпеливо сказал Мнесилох. — Если ты, жрец, запамятовал, я тебе повторю всю эту историю. Итак, при Марафоне наша конница захватила царскую палатку с сокровищами — там были и посуда, и бриллианты, и серебро. Помнишь, жрец?
Килик молчал.
— Чудесно, — продолжал Мнесилох. — Рядом была яма — вражеский окоп. В яму сложили сокровища, застелили досками временно, чтобы уберечь от перипетий битвы. На доски навалили убитых; попал туда и я. У меня была отрублена рука. Вскоре битва переместилась в другой конец поля, а к яме подкрались неизвестные, сбросили трупы... Я как раз очнулся и все видел, всех запомнил... До сих пор архонты и жрецы ищут похитителей... И знаешь, почему не найдут? Потому что сказано: ищи вора в своей норе!
Килик бормотал что-то невнятное и машинально отковыривал штукатурку... Это он-то, хозяйственный Килик!
— Молчал я! — горестно вздохнул Мнесилох. — Молчал все годы, потому что жил из милости при сильных, при тех, кто разбогател на краденых сокровищах! А что мне стоит, Килик, а? Завтра пойти в народное собрание и объявить имена похитителей? А ведь среди них был один младший жрец, и звали его...
— Алкамен, Алкамен! — кричал с огорода Псой. — Куда ты пропал? Неси же скорей воду!
Вечером Килик за какую-то мелочь выдрал меня за ухо. Но я привык к неожиданным наказаниям и не плакал по пустякам.
Утром, когда распределяют работу на день, Килик велел женщинам идти на самый дальний виноградник. Как всегда, и дети собрались вместе с мамами. Однако на этот раз Килик отпустил на виноградник только девочек, а всем мальчикам приказал остаться. Женщины тревожно распрощались с сынишками, ушли.
Меня внезапно служители храма схватили и заперли в чулан, который служил иногда домашней тюрьмой. Сквозь решетку маленького окна до меня весь день доносились чужие гортанные голоса и громкий детский плач. Потом все смолкло, и меня выпустили.
Пыльный двор, нагретый солнцем добела, на котором всегда бегали, скакали, носились взапуски мальчишки, был пуст. Килик продал всех мальчиков, кроме меня! Чему я обязан своим спасением от лап работорговцев? Заступничеству Мнесилоха или каким-то замыслам Килика?
После заката возвратились с работы женщины. Их сердца чуяли недоброе. Еще не доходя до храма, они побежали и, запыхавшись, кинулись в сараи, где жили рабы, искать детей.
Как они кричали, как рыдали! Ветер носил по двору клочья волос, вырванных ими в отчаянии. Одна пыталась покончить с собой — ее вынули из петли. Всю ночь никто не спал — матери звали сыновей, другие их утешали. И все почему-то проклинали меня: мол, из-за моих проделок детей продали, а сам я уцелел.
Очень пустынно и гадко было у меня на душе.
Килик ходил в сопровождении надсмотрщиков с палками — боялся женщин. А мне сказал:
— Надоел ты мне, видеть тебя не могу. Ступай в театр — прислуживай там.
Итак, я — мальчик при театре Диониса. Старик Мнесилох рассказывает, что, когда он был маленьким, театров не было.Ходили бродячие актеры, наряжались в бородатые маски сатиров, к ногам привязывали копыта и пели хором. Запевалой у них был кто-нибудь из жрецов Диониса, и пели они про скитания этого веселого бога, пели козлиными голосами, из-за чего народ и прозвал их представления «трагедией», что значит «песня козлов». Аэды, которые ходят с арфой по рынкам и по усадьбам аристократов, воспевая царей и героев, не любили «козлоногих» артистов, поэтому аристократы по их наущению гнали и преследовали бедных служителей Диониса.
