Он вспомнил свои юношеские мечтания о походах в дальние страны, о громкой воинской славе, вспомнил, как сжигало его сердце жгучее нетерпение, — и грустно улыбнулся.
Богатый хутор был окружен сосновым бором, где деревья у основания в три обхвата. В условленном месте, на опушке, Сухинов издали заметил белую стройную фигурку.
— Мне страшно в темноте, — сказала ему Марина, когда он привязал лошадь. — Ты так долго не ехал, почему, Иван? Что-нибудь случилось необыкновенное?
Сухинов опять, в который раз попал под обаяние ее русалочьей повадки. Она, простая девочка, дочь хуторянина, разговаривала, как образованная барышня. Она умела произносить такие слова, которые самому Сухинову век не придумать. Ему достаточно было послушать ее минутку, и грешные мысли выветривались из головы. Видно, бог послал ему очередное испытание.
— Ничего не случилось, — сказал он, подойдя близко и гладя ее плечи. — Что может со мной случиться? Я неуязвимый для бед и несчастий. А ты почему дрожишь, Марина? Тебя кто обидел?
— Никто не обидел, Иван. Давай присядем.
Сухинов бросил на траву свой армейский сюртук, и они сели. Таинственно шуршали сосны, неподвижное звездное небо висело совсем низко, как купол гигантского шатра. Странное, безвольное состояние овладело Сухиновым. Ему лень было руку протянуть.
— Знаешь, Иван, я должна тебе сказать.
— Говори.
— Мне правда плохо, Иван. Никто меня не обижал, но мне плохо. Отец запретил мне к тебе ходить. Он сказал такие гадкие слова, что я не могу их повторить. Сказал, что люди на меня показывают пальцами, и теперь вряд ли кто на мне женится.
— Почему? — Сухинов откинулся на спину, попытался привлечь к себе Марину, но она отстранилась. Ее белое лицо казалось сморщенным. Она что-то начала объяснять трагическим шепотом, но он не слушал. Он думал, что эта девушка вполне годится ему в жены. Ее отец, скорее всего, посчитал бы для себя за честь породниться с дворянином и офицером и не посмотрел бы на то, что жених беден, как странник. Марина, умная и здоровая девушка, нарожала бы крепких и веселых ребятишек. Так бы и зажили, горя не зная. Да будет ли у него когда-нибудь семья, и дети, и все то, что дает твердость и устойчивость человеческому существованию?
— Так что же, мне не приходить больше? не приходить? — настойчиво спрашивала Марина и трясла его за плечо. Даже не трясла, а, согнувшись, с силой стучала по нему маленьким кулачком. Сухинов поймал ее ладошку и поцеловал. Марина вмиг затихла, как птичка под колпаком.
— Ты, Машуня, не грусти, — вяло сказал Сухинов. — Скоро само по себе все решится.
— Как это?
— А так, что скоро нам на зимние квартиры возвращаться. А это — конец неблизкий.
— И что же, ты, значит, насовсем уедешь? — еле слышно спросила Марина.
— Выходит, так. Служба — дело подневольное.
Марина гибко поднялась на ноги и пошла вдоль деревьев. Шла как пьяная, спотыкалась. Сухинов ее догнал, повернул к себе. У девушки по щекам вытянулись бороздки слез.
— Не стоит, Машуня, — ласково произнес Сухинов. — Лучше сейчас расстаться, чем после. Я и сам к тебе прикипел так — сердце болит. Что ж поделаешь! Надо расставаться. Ты хорошая, красивая, тебя всякий полюбит. Не грусти шибко.
Она его выслушала, рванулась из рук.
— Эх, Иван, Иван! — молвила со смертной тоской.
— Что — Иван? — начиная злиться, повысил голос Сухинов. — Разве я тебя обманывал, за нос водил, золотые горы сулил?
— Не то говорить, Ваня!
— Не то, — согласился Сухинов. — А больше мне сказать и нечего. Ты уж прости.
После они долго сидели на траве, почти не прикасаясь друг к другу. Повеяло дождем, посвежело. Темные облака поплыли из-за леса, заслонили звезды. Марина больше не плакала и даже спела ему песенку про двух несчастных девушек, которой когда-то давно научила ее покойная матушка. Он подарил ей дешевенькие стеклянные бусы на прощанье.
У догорающего костра, посреди пышной украинской ночи, грелись и неспешно беседовали два солдата — Алимпий Борисов, молодой чернявый парень, рядовой второй гренадерской роты, и фейерверкер первой роты Иван Зенин, степенный мужик с медлительными движениями и благообразным ликом. Зенин, тяжелодум, с трудом отбивался от наскоков горячего Алимпия. Тот подбрасывал ему каверзные вопросы, Зенин не мог сразу ответить, принимался внушительно и долго сосать потухшую трубку. Зенин уважал молодого солдата за бескорыстность и доброе сердце, но остерегался его неуемного нрава.
— А ежели, дядя, все одно пропадать, и так и этак, то тогда как же? — ехидно интересовался Алимпий.
— Ты погоди, — урезонивал его Зенин. — Уж больно ты суетливый.
— Зато ты, точно дуб на опушке. Ты вот скажи, могу я верить своему офицеру, ежели он мне руку подает? Руку-то подает, да, поди, мужика при случае лупцует не хуже других. Это как быть? Тебя, я знаю, подпоручик Борисов арихметике учит, вот ты мне, олуху, и разъясни, раз оне тебя в кумпанию приняли. Об чем они промеж себя открыто толкуют?
Зенин ничего не успел разъяснить, как раз к костру вымахнул Сухинов. Алимпия он хорошо знал, поздоровался, слез с лошади и подошел к костру.
— Чего не спите, братцы? В карауле?
— Никак нет, ваше благородие, — бодро отозвался Борисов. — Спать неохота по такой погоде. Благодать!
Сухинов достал кисет, ловко, по-солдатски свернул цигарку, задымил от головешки. Протянул кисет Алимпию.
— А ты, кажись, Зенин? Из первой роты? — вгляделся Сухинов в пожилого солдата.
— Зенин, точно, — подтвердил фейерверкер, глубокомысленно кивая, будто очень довольный, что он именно Зенин, а никто иной. Сухинов откровенно и с любопытством его разглядывал. Об этом солдате он много слышал от Петра Борисова. Тот отзывался о нем как об умном и надежном человеке. Борисов занимался с ним геометрией и арифметикой. Зенин, видимо, тоже был наслышан о Сухинове, потому что вдруг спросил:
— Вот, ваше благородие, Алимпий, значит, интересуется насчет солдатиков. Что, значит, с ними будет в случае каких неожиданных событий.
— Событий? Каких событий? — неискренне удивился Сухинов. Алимпий смотрел на него с озорной, понимающей ухмылкой.
— Да что, барин, рази мы слепые? Чегой-то, видать, да непременно вскорости объявится. Нам бы вот и хотелось загодя разъяснение иметь.
Зенин сильно пыхтел трубкой, весь вид его выражал, что ему ее надо никаких разъяснений, он и так всем доволен. Алимпий сплюнул на огонь, буркнул что-то неразборчивое.
— А чего бы ты хотел, Алимпий?
— Я, ваше благородие, того хочу, чтобы солдатушек за скотов не держали! — твердо ответил Борисов. — Потому как мы тоже люди и по-людски хотим пожить. А то ведь как выходит: чуть ты слово — тебе в зубы. Ногу не так потянул, не туда глянул — получи по харе. То есть обидно все же порой.
Сухинов глядел в его злые, смелые глаза, любовался солдатом. Все, про что тот говорил, он на своей шкуре испытал. Только Алимпий-то несмышленей, чем он сам был когда-то.
— Многие офицеры о солдатском облегчении думают, — сказал он. — Им нужно верить и за ними следовать, когда позовут.
— Что-то долго больно думают! — дерзко заявил Борисов. Сухинов возразил:
— Такие дела махом не делаются.
— И я ему тож толкую, — вмешался Зенин. — Неправда рази, Алимпий? Не с нашим умишком горы сворачивать.
— Почему не с вашим, — возразил Сухинов. — И с вашим тоже. Всякий ум хорош на своем месте.
— Эх, барин! — вздохнул Алимпий тяжко.
— Я вам не барин, ребята, — сказал Сухинов добродушно. — Я вам командир. Случай придет — рядышком ляжем в бою. Да и бары, ребята, разные бывают. Одни вашу кровь пьют, как пиявки. Да за то же над вами и куражатся. А другие, как Сергей Иванович, за вас и живота не пожалеют… Тех вот, первых, надо бы совместно образумить. Разве не так, ребята?
Солдаты переглянулись, молчали.
— Одно скажу, — негромко произнес Сухинов, — чтобы облегчение вышло для солдат, да и для всего народа русского, крепко постараться придется. Может, и жизнь не поберечь. Но ее ведь, такую нынешнюю жизнь, не очень и жалко, пропади она пропадом!
