разного размера, хаотично разбросаны в сундуке. Я поднимаю один из верхних экземпляров и разглядываю, осторожно обращаясь с ветхой, пыльной кожаной обложкой. Как ни странно, названия у книги нет. Когда я ее открываю, корешок трещит. На страницах передо мной предстает поток текста, написанный красивым, витиеватым почерком, выцветшими чернилами. Так это не книга, это дневник. Но я хмурюсь – текст выглядит странно. Я не узнаю ни языка, ни даже букв. Это не английский алфавит.
Мама щурится над своим телефоном («Блэкберри») при свете единственной лампочки. Ей уже нужны очки, но она в этом не признается.
Открываю вторую книгу. На меня глядят те же незнакомые буквы. Открываю третью. Сверху какие-то цифры – вероятно, даты – и подпись внизу страницы, нечто похожее на букву «А».
«А» – это Анна.
– Кажется, это дневники тети Анны.
Мама хмыкает.
– Только что это за язык? – я поднимаю дневник, что вынуждает маму оторваться от телефона и взглянуть.
– Хм… – хмурится она. – Не знаю. Вообще, похоже на греческий.
Пару лет назад мама с папой слетали на Миконос отпраздновать годовщину свадьбы. Домой привезли амулеты-глаза и пахлаву, но о самой поездке ничего не рассказывали.
– У тети Анны не было акцента… так ведь? – спрашиваю я, силясь вспомнить ее речь.
– Насколько я помню, нет.
В памяти всплывает один момент, уже полузабытый, хотя когда-то он показался мне очень важным.
– Да уж, странно! – щебечет мама и убирает телефон в карман шорт. – Ладно, идем. Первая остановка – «Гудвилл» [4]. Вторая – ресторан.
– А можно я это себе оставлю? – спрашиваю я.
– Старые книжки? – удивленно спрашивает она. – Конечно. Но зачем они тебе?
– Дневники, – поправляю я ее. – Не знаю. Мне кажется, они классные. – я поглаживаю мягкую обложку дневника.
Мама вздыхает:
– Ладно. Знаешь, из этого сундука может выйти милый кофейный столик. Такое старье, но стильное.
Она наклоняет голову, представляя, как сундук устанавливают в одном из домов, которые она продает. Я убираю дневник обратно в сундук и закрываю крышку.
Кэти не нравится модная комиссионка на Центральной улице. Она называет ее «пристанищем хипстеров». Ей больше по душе грязноватый, битком набитый винтажный магазин дальше по улице, где всегда пахнет освежителем воздуха и накопившейся за десятилетия пылью.
После обещанного, но ускоренного обеда в «Люкас» мама отвезла меня и загадочный сундук домой. От Райана по-прежнему ни слова, зато пришло сообщение от Кэти: предлагает сходить поесть замороженного йогурта, чтобы последить за ее последней влюбленностью – студентом колледжа с тоннелями в ушах и пирсингом в носу, который работает там на кассе. Потом мы оказываемся в узком магазинчике со стенами, увешанными старыми коврами.
Мне хочется затеряться в этом дворце, полном причудливых вещиц ручной работы, ржавых маслобоек, зеленых настольных ламп, китайских ваз – подделок, вещей с изображениями Конана-варвара и «лиги справедливости». Каждый дюйм пространства здесь пропитан духом былого времени, былых жизней. Стены обвешаны ветхими картами. На пирамиде из чемоданов восседает огромный жестяной рог фонографа.
Поднимаю со старого швейного столика Singer грубую, тяжелую чугунную сковородку. Это истории в физической форме. Я никогда не узнаю, как себя чувствовала женщина, накрывая своему сыну, отправлявшемуся на битву при Геттисберге, последний обед из подсоленной свинины и сладких лепешек, но боль в запястье, которую вызвало поднятие сковороды, моментально переносит меня в другое время, другую жизнь.
У книжного отдела я отвлекаюсь на стенд со старыми открытками. Лондон! Париж! Эссекс-Джанкшен! Ниагарский водопад! – кричат они выцветшими буквами.
– Джей! – зовет меня Кэти. – Зацени.
Кэти стоит в противоположном конце магазина и позирует перед зеркалом во весь рост. Изысканно украшенное бусинами длинное платье желтого цвета висит на ее стройной фигуре. Также на Кэти туфли с ремешком по центру и сатиновые перчатки, а пальцы украшены огромным количеством колец: толстое золотое, с фальшивым жемчугом, с квадратными фианитами. Она делает губки бантиком и строит рожицы зеркалу.
– По-моему, есть что-то от Кэтрин Хепберн.
– Разве? – усмехаюсь я. – Скорее от мисс Ханниган [5].
– Твоя очередь. – Кэти бросает мне какую-то одежду.
Примерочных тут нет, так что не представляю, как Кэти удалось втиснуться в эту желтую вещицу. Надеваю черно-белое платье в пол поверх майки и смотрюсь в зеркало. Платье снабжено плечиками, рюшами по кромке декольте-сердца и черным тюлевым пояском в форме буквы V. Не понимаю, когда его носили. В тридцатые? Сороковые?
– Держи. – Кэти кидает мне коричневую меховую накидку, и я взвизгиваю, когда замечаю стеклянные мертвые глаза на голове несчастной зверушки, все еще свисающей с накидки.
– Гадость!
– Это гламур, – поправляет меня Кэти. Она уже стоит рядом и надевает на меня темно-зеленую шляпку клош. – Последний штрих. – Она застегивает у меня на талии огромную брошь с пластиковыми и стеклянными зелеными бусинами. – Дорогуша, выглядишь шикарно. Жаль, Тайлера тут нет, он бы нас сфоткал. Но, видимо, общаться с Заком интереснее. – Она закатывает глаза.
Кэти – моя лучшая подруга со второго класса, со времен Того Самого Инцидента с Картошкой Фри. Тайлер присоединился к нам в девятом, и наша пара превратилась в троицу. Он дружит с Заком, одиннадцатиклассником (родители которого уезжают из дома на целые недели), и эти двое вечно проводят время вместе, то мирятся, то ругаются, и мне кажется, что Кэти завидует Тайлеру. Не только тому, что у него есть такой друг, а скорее их драматичным отношениям.
Вообще, драма – любовь всей жизни Кэти. Этим летом она играет Олив Островски в профессиональной постановке «Двадцать пятый ежегодный орфографический конкурс округа Патнэм» [6] местного театра. Кэти родилась в Китае, а когда ей было шесть месяцев, ее удочерила пара из Америки. Кэтрин Саманта Уэстон – девушка амбициозная, и отсутствие воображения у театральных кастинг-директоров, когда дело касается расовой и половой принадлежности персонажа, ей не преграда. «Этот штат белее снега в его горах», – ворчит она, но роль Олив должна стать ее «прорывом».
Кэти театрально падает на выцветший бархатный диванчик. Непонятно, как я столько лет дружу с человеком, который является моей полной противоположностью. Иногда я думаю, понимает ли Кэти, как сильно я стараюсь, чтобы выдавить из себя хоть каплю той уверенности, что она излучает?
Слово «застенчивая» не очень мне подходит. Просто когда я провожу много времени в большом скоплении людей, начинаю чувствовать себя песочными часами – моя энергия, как песок, стекает вниз до тех пор, пока сверху ничего не останется. Когда мы проходили тесты на определение личности, на мне объяснили слово «интроверт». Но я умею притворяться. Пока никто не видел, я заменила приставку «ин» на «экс».
Кэти разглядывает
