и жадный до всяческих проказ, Себастьян никогда не упускал возможности задеть девочку. Казалось, они никогда не перестанут враждовать. Как же так вышло, что из всех парней поселка Жюли выбрала именно его?
Заметив прорезавшую лоб Равиньяна морщинку, Жюли залепетала:
— Вы только не подумайте дурного, господин кюре, он ничем меня теперь не обидит! Он говорит, что я теперь — его маленькая милая женушка и никто не сможет нас разлучить! Утихшие было, рыдания вырвались из ее груди с новой силой.
— Себастьян сказал, что мы ничего дурного не сделали, но я-то знаю, что это — грех! Ужасный грех, за который Господь нас обязательно накажет! Только пусть тогда меня, а не Себастьяна!
— Жюли, — мягко, но настойчиво повторил Равиньян, растроганный ее страданием. — Что за грех вы совершили, на который у Господа не хватит милосердия? Ты же знаешь — он великодушен и прощает искренне раскаявшихся. Что произошло?
Он думал о худшем. Неужели она, эта чистая, совсем еще юная душа, не устояла перед соблазном? Неужели и правда дурное семя взошло в ней обильным урожаем и дочь повторяет материнскую судьбу? Ему стало невыносимо горько, но он ничем не выдал этой горечи. Его светлые, оттенка гречишного меда глаза, по-прежнему смотрели ласково и кротко.
— Мы… — Жюли спрятала в ладонях пылающее лицо. — Ах, господин кюре… Я сама не знаю, как это получилось. Мы возвращались после праздника в честь Девы Марии. Помните, сколько там было цветов?
Равиньян кивнул, машинально перебирая бусины четок. Он вспомнил охапки левкоев, розмарина и олеандра, принесенных девушками накануне праздника. Цветы так щедро украсили церковь, что она походила на языческий храм. Казалось, уже не Богородице, но вечно юной Артемиде предназначены эти дары, любовно подобранные, чтобы славить ее величие. Да и девушки больше напоминали юных, шаловливых дриад, готовых в любую минуту сорваться в самую чащу леса.
— Он очень напугал меня тогда. Уже смеркалось и небо было такое лилово-сиреневое, все в крапинках звезд. Девочки разбрелись по домам, а я замешкалась. Теперь уже не вспомню, почему. Может, просто не хотелось спешить. Вы ведь знаете мою мать. — Жюли вздохнула, а Равиньян живо представил лицо Бабетты — рано состарившейся, востроносой, крикливой женщины с грубым ртом. Она жеманилась с мужчинами и беспрестанно ссорилась с товарками, но дочь воспитывала в строгости, граничащей с деспотизмом.
— А потом появился он. Себастьян. На мгновение мне показалось, что он вырос из ниоткуда прям посреди дороги. Но, конечно же, это не так. Он просто ждал меня, спрятавшись в кустах. И мы долго гуляли. Пока луна не повисла нал головой перламутровой пуговицей. И тогда…
Священник против воли сжал кулаки, но Жюли, захваченная воспоминаниями, не заметила этого. Лицо ее преобразилось. Равиньян смотрел и не узнавал его. Освещенное изнутри, оно казалось юным, как рождающийся день и древним, как сама жизнь. Оно было величественным, как лик Мадонны, но оставалось земным. И если Ева в миг своего грехопадения хоть отдаленно напоминала Жюли, как мог Господь проявить к ней жестокость?
— Тогда он меня поцеловал, — закончила она едва слышно. Свет, озаряющий ее лицо, погас и она снова заплакала. Равиньян, готовый к самому худшему, поднял на девушку изумленный взгляд.
— И все? Это все, Жюли? — радость затопила его весенним теплом. Углы губ дрогнули, предвосхищая улыбку, но он сдержался, принимая серьезный вид.
Она робко качнула головой.
— Полагаю, — он помедлил, скрещивая на груди руки, — полагаю, Господь простит этот грех. Но, Жюли, поддавшись искушению однажды, так сложно противостоять ему вновь. Тебе следует быть осмотрительнее рядом с Себастьяном. Пока священные узы брака не соединят вас в единое целое.
— Ах, господин кюре! — воскликнула девушка и, забывшись, схватила Равиньяна за руки. — Как мне хотелось бы, чтобы венчали нас именно вы! Но мать…
Она снова сникла.
— Мать никогда не позволит мне выйти за Себастьяна. И тогда нам придется бежать. Но вы не волнуйтесь! Если Бог простит мне этот грех, я точно не совершу новых! Никогда!
Равиньян засмеялся и ласково пожал ее ладони.
— Я верю в тебя, Жюли. И Господь в тебя тоже верит. А с матерью я поговорю. Она знает, какой нелегкой бывает женская доля, а еще очень любит свою доченьку. Уверен — она обязательно поймет тебя, пусть не сразу. А теперь иди.
Успокоенная словами священника, Жюли отправилась домой. Теплый ветер подныривал ей под руки ласковым псом, норовил стянуть чепец и путался в юбках. Жюли широко раскинула руки и пустилась с ним наперегонки но, как она ни старалась, он всегда оказывался впереди. Лицо ее раскраснелось, золотистая прядь прилипла к шее. Пару раз Жюли чудом не налетела на одуревших от жары кур. Огорошенные, они разразились ей вслед гневным квохтаньем, чем развеселили ее еще больше. Ей казалось, что внутри нее, искрясь и переливаясь радужными боками, дрожит огромный мыльный пузырь. Точно такой же, как она видела на празднике в городе несколько лет назад. Что пузырь этот растет, заполняя всю Жюли, и тянет ее выше, выше. Вверх, до самого неба. К жаворонкам и облакам. Она даже замедлилась, почувствовав, как он щекочет у горла. А потом перешла на шаг. Медленный, осторожный. Только бы он не лопнул, этот волшебный пузырь, о котором так хотелось рассказать Себастьяну. Возможно, он и сам уже знает. Да, он точно знает — почему-то Жюли была уверена, что он чувствует то же самое.
— Жюли!!! Жюли, негодная девчонка! Ах ты, паскуда! — хлесткий удар ладонью обжег спину девушки и она вскрикнула, обернувшись. Перед ней, уперев в бока руки и отдуваясь, стояла мать. Ее багровое, искаженное яростью лицо блестело от пота. Волосы выбились из-под чепца и лезли в глаза. Жюли съежилась, выставляя вперед руки. — Нет, вы поглядите на нее, люди добрые! Вырастила змею! Неровен час — принесешь в подоле, опозоришь мать!
Жюли вздрогнула. Испуганно озираясь, она схватила мать за руки и сбивчиво зашептала.
— Мама, ну что же ты, мама! Услышат же, зачем?! Я в церкви была, в церкви! Господин кюре подтвердит!
— В церкви она была, ишь ты! — продолжила Бабетта, чуть более миролюбиво. Упоминание священника смягчило ее, но ненадолго. — Дома забот выше головы, а она — в церкви! Святоша! Вырастила бездельницу на свою голову! Вертихвостка!
Отвесив, для верности, еще один тумак, Бабетта одернула платье и бодро зашагала к дому. Жюли понуро брела следом. Слезы капали ей на грудь, но она не замечала их.
Радужный пузырь, поднимавший ее к облакам, исчез.
За ужином, состоявшим из тушеных с говядиной
