Но кто же будет нас судить? — вновь и вновь допытывается рав Эльбаз у Бен-Атара, но тот и сам ничего не знает и потому молча, ничего не отвечая, со скрытым волненьем спускается по длинным каменным ступеням в помещение винодельни, земляной пол которой розовеет от виноградного сока, стекающего из большой деревянной давильни в глубокий круглый чан, откуда доносится приторно-сладкий аромат пенящейся жидкости. Там, внизу, его уже ждет небольшая еврейская община, в большинстве своем состоящая, видимо, из работников этой же винодельни — бородатых евреев с непокрытыми головами, одетых в убогие выцветшие одеянья, а также стоящей чуть поодаль группы женщин с непокрытыми лицами, в маленьких чепцах на растрепанных волосах, с красными от раздавленного винограда босыми ступнями. От мужчин к женщинам и обратно шныряют с мелкими поручениями неугомонные детишки, в гортанных выкриках которых можно различить отдельные слова святого языка, хотя и в искаженном почти до неузнаваемости произношении. Но кто же будет выбирать судей? — снова спрашивает рав Эльбаз, никак не решаясь спуститься вниз, потому что его ужасает мысль, что вот так, в спешке, не подготовившись должным образом, они с Бен-Атаром упустят сейчас то судьбоносное, долгожданное мгновение, ради которого сорок дней и ночей качались на океанских волнах.
Что, судьи уже назначены? — беспокойно хватается он за полу черного плаща Абулафии, но тот только пожимает в недоумении плечами и тут же поворачивается к двум своим тетушкам, старой и новой, первой и второй, указывая им путь и слегка поддерживая под руки, когда они приподымают подолы цветастых накидок, чтобы не подметать ими пыльные ступени. Внизу он представляет обеих женщин хозяину винодельни, а тот, в свою очередь, с гордостью представляет им своего гостя, восточного разъезжего коммерсанта, который проездом побывал в Земле Израиля, — плотного, энергичного человека в зеленом тюрбане, настоящего раданита, который торгует по всему свету драгоценными камнями и пару дней назад прибыл сюда, в Виль-Жуиф, привезя с собой те две большие жемчужины, о ценности и цене которых молодой господин Левинас не перестает размышлять со вчерашнего дня. И вот уже истцы и ответчики смешались друг с другом, и вот уже магрибских женщин усаживают на два небольших винных бочонка, накрытых по этому случаю мягкими ковриками, рядом с женой главы общины, хозяина винодельни, — высокой немолодой матроной с тонким болезненным лицом. Но ведь совершенно немыслимо, чтобы все совершалось в такой спешке, продолжает мучиться сомнениями рав Эльбаз, и его сердце вдруг наполняется сочувствием ко второй жене, которая сидит молча, выпрямившись, не подымая с лица кисеи, что трепещет на легком ветру, уже, быть может, возвещающем близкую осень.
Но по какому принципу выбраны именно эти судьи? — повторяет он свой вопрос, требуя незамедлительного ответа от молодого господина Левинаса, который как раз в этот момент выводит из боковой двери троих мужчин — худых, в черных запыленных кафтанах, с большими, свернутыми в рулон листами пергамента и с маленькими подставками из зеленоватого стекла в руках. Это опытные скорописцы, объясняет молодой господин Левинас, из старейших в округе переписчиков Торы, тфилин и мезуз, и их специально привезли из окрестных городков, чтобы они вели судебное разбирательство. Переписчики Торы, тфилин и мезуз? — с глубоким разочарованием бормочет андалусский мудрец при виде людей, все умение которых состоит в старании понять написанное с помощью нескончаемого его переписывания. Но господин Левинас весьма высокого о них мнения. Они сумеют вынести приговор в полном соответствии с написанным в книгах. Но в каких книгах? И при чем тут вообще книги? — взволнованно протестует рав Эльбаз. Если бы весь вопрос уже был решен и разъяснен в какой-нибудь книге, разве пришло бы ему, Эльбазу, в голову покинуть свой город и довериться волнам бурного океана, чтобы требовать справедливого суда для своего нанимателя? Разве он позволил бы Бен-Атару подвергнуть опасности своих жен ради того, что уже написано в книгах? Но слова чужого раввина не производят никакого впечатления на господина Левинаса, и, отстранив Эльбаза легким вежливым движением, он ведет трех своих судей дальше, в помещение винодельни. И возмущенному андалусцу не остается ничего иного, как попытаться их опередить, а потому он быстро вскакивает на маленький помост и с яростным воплем, которого никак нельзя было ожидать от такого застенчивого, мечтательного человека, требует немедленно заменить приведенных судей.
Воцаряется полная тишина. Все услышали какой-то жуткий крик, но из-за незнакомого, чужого акцента кричавшего лишь немногие поняли, чего требует кричавший, и один из этих немногих — конечно же молодой господин Левинас, который тотчас оборачивается, намереваясь принудить рава к молчанию. Но тут Абулафия, все существо которого потрясено этим воплем, останавливает шурина, схватив его за плечо. Хоть Абулафии самому предстоит сейчас защищаться от выдвигаемых против него южанами обвинений, в душе его теплится странная надежда, что он не преуспеет в своей защите и правота любимого и обиженного дяди вкупе с мудростью рава Эльбаза склонят чашу весов против него, и тогда он сможет возобновить свои былые поездки на летние встречи в лазурной Испанской марке. И поскольку он сразу же понимает, что рав требует сменить судей, потому что они наверняка уже заготовили свой приговор, то тут же обращается к своей жене, госпоже Эстер-Минне, голубые глаза которой, начиная с утра, успели так помрачнеть от страха, что сейчас, в этот поздний послеполуденный час, кажутся уже серо-стальными, и мягко уговаривает ее попросить брата проявить великодушие по отношению к истцам, рисковавшим жизнью, чтобы прибыть из такой дали, и согласиться заменить этих судей на других, более подходящих.
Подходящих для чего? — с изумлением переспрашивает она своего молодого кудрявого мужа, а затем измученным от бессонной ночи взглядом обводит трех тощих писцов, но те, сконфуженные ретией, которую рав Эльбаз неожиданно объявил им самим, лишь жмутся друг к другу да обиженно таращат глаза. Подходящих для чего? — повторяет она свой вопрос уже с возмущением, к которому немедленно присоединяется ее брат, а также разочарованный хозяин винодельни, который со вчерашнего дня ездил по окрестным деревням и поместьям, чтобы собрать этих трех скорописцев. Но поскольку Абулафия затрудняется объяснить жене, откуда вдруг в таком захолустье отыщутся настоящие судьи, выдающиеся знатоки Торы, которые удовлетворят гостей, взыскующих духа андалусской мудрости даже в этих отдаленных местах, рав Эльбаз сам торопится успокоить раздраженных устроителей суда, выражая готовность удовлетвориться духом старинных обычаев, тем подлинным духом, который позволяет, например, превратить общину пусть и самых простых, но благочестивых евреев в некий коллективный суд, обладающий, подобно раввинскому, полным правом или осудить, или спасти как истца, так и ответчика, — ибо сказано ведь со всей очевидностью в Книге Исхода: «Не решай тяжбы, отступая от правды…»
И даже господин Левинас, человек, умеющий вникать и предвидеть, явно теряется, услышав это неожиданное предложение севильского рава, и торопится прежде всего прочесть в глазах сестры, как она отнесется к такой уступке в вопросе, который только что казался ему окончательно улаженным, в пользу превращения в судей этого случайного сборища давильщиков, грузчиков и продавцов вина вразнос. Но не успевает он привлечь ее взгляд, как с ужасом слышит, что с ее уст уже срывается еле слышный, но недвусмысленный вопрос, обращенный к маленькому раву: Все? На самом деле все? И женщины тоже? И пока он лихорадочно соображает, как ему нейтрализовать эти необдуманные слова сестры, рав Эльбаз снова удивляет его своим взволнованным шепотом: женщины? А почему бы и нет? В конце концов, они ведь тоже созданы по образу Его.
То ли он совсем потерял голову, этот рав, то ли именно он-то и выведет нас на верную дорогу, теряется в тревожных размышлениях магрибский купец, глядя, как его племянник с просиявшим лицом склоняется над тонкими шелковыми вуалями своих тетушек, чтобы прошептать им в нежные, украшенные золотыми серьгами уши арабский перевод тех ивритских слов, которыми только что обменялись умная женщина и поэтичный рав. Но эта поразительная новость, кажется, не вызывает у них ни страха, ни тревоги, одно лишь любопытство, зато настолько острое, что обе они — сначала вторая жена, а следом за нею и первая — вдруг приподымают вуали и обводят подведенными темно-синей краской глазами стоящих перед ними мужчин и женщин Виль-Жуиф, которые, в свою очередь, с дружелюбной улыбкой глядят на них, все еще не догадываясь, что вот-вот превратятся в их коллективных судей.
