– Вот что, лейтенант, хватит! Я сейчас налью вам водки, и отправляйтесь к себе, уже поздно…
Суттинен выпил; оправдывая себя, решил: «Ладно, это последнее, сегодня можно, а уж завтра…» Шагая по темной грязной улице, почти трезво раздумывал: Суоми кончает войну, она терпит поражение, вслед за которым не следует ожидать ничего хорошего и ему, двадцатисемилетнему парню, члену грозных когда-то партий «Шюцкор» и «Союз соратников СС».
На штабном крыльце стоял капрал Хаахти и, перегнувшись через перила, плевал кровью.
– Ты чего? – спросил лейтенант.
– Губу разбили, сволочи…
– Кто?
– Да вот, взяли около озера, их сейчас Штумпф допрашивает…
Суттинен шагнул в дверь, бегло осмотрел пленных.
– Откуда? – спросил лейтенант.
– Задержаны во время обхода постов, – сонно ответил Штумпф, – спали в стогу сена… Говорят, что бежали с рудников. Документов нету, а оружие есть…
И он захохотал, как всегда, совсем некстати. Один из пленных, одетый в длиннополую, густо заляпанную грязью шинель с чужого плеча, сказал по-немецки с каким-то странным акцентом:
– Я нашел этот пистолет… вместе с шинелью…
Капрал Хаахти появился в дверях, ткнул кулаком в спину второго пленного, почти старика, в ватнике и зимней шапке.
– Песок сыплется, – сказал он, – а дерешься, собака!..
Суттинен взял шкурку лисицы, лежавшую перед Штумпфом на столе, потеребив пальцами рыжеватый мех, привычно определил:
– Лапландская… Такие в Финмаркене.
И печально вздохнул, вспомнив отцовский питомник черно-бурых лисиц в Тайволкоски, старую кормилицу свою…
* * *
После взрыва никелевого рудника «Высокая Грета» пастора арестовали немцы. Эту тяжелую для отряда весть принес дядюшка Август. Улава настаивала на дерзком налете среди ночи на здание комендатуры, где находился арестованный Руальд Кальдевин. И как ни было горько Никонову, он все же не дал согласия на эту рискованную операцию, понимая, что такой налет может стоить больших жертв.
– Подождем, посмотрим, что будет дальше, – говорил он Улаве.
Ждать пришлось недолго. На шестой день Кальдевина освободили – не было прямых улик; кроме того, арест пастора вызвал новую волну ненависти у населения, а гитлеровцам приходилось теперь с этим считаться.
Но скоро на подходах к замку появились конные разъезды горных егерей. Лагерь был поставлен на осадное положение, выставили дополнительные караулы, роздали все имевшееся в отряде оружие. Очевидно, гитлеровцы, как и в прошлую зиму, решили разведать окрестности, наверняка считая взрыв «Высокой Греты» делом рук партизан. В постоянном ожидании боя Никонов решил привести в исполнение свой замысел – переправить через линию фронта Антона Захаровича, Иржи Белчо, солдата Семушкина и других.
– Ну прощай, Костя, – говорил боцман, перед тем как покинуть лагерь. – Что сказать жене твоей?
Никонов дал Мацуте лисицу, добытую прошлой осенью, и ответил:
– Возьми, отдай ей… И скажи, что люблю. Как никогда не любил еще. Пусть ждет. Встретимся. Обязательно встретимся…
«И вот встретились», – думал Мацута…
Суттинен сказал советнику по-шведски:
– Много их таких по лесам бродит… Ну и пусть идут своей дорогой… Все равно конец!
Штумпф поднялся и, не сказав ни слова, вышел. Суттинен сел на койку. Хаахти стянул с его ног разбухшие от сырости сапоги, забросил их на печку.
– Идите, – сказал лейтенант пленным, – а то расстреляю. Ну, что встали?.. Марш, марш!..
И, закрываясь с головой серым стеганым одеялом, он с наслаждением думал, что сделал хорошее дело перед богом, который отплатит ему, наверное, тем же…
– Марш, марш!..
Когда пленные вышли на крыльцо, двое конвоиров сразу выступили вперед, и Штумпф сказал капралу Хаахти:
– Нашему лейтенанту вредно ходить к священнику. К тому же он пьян и не соображает, что приказывает. А я приказываю другое…
И капрал с той же угодливостью, с какой только что помогал стягивать сапоги, крикнул конвоирам:
– Отведите подальше… Слышите?..
Тьма, пронизанная иглами дождя, молчала.
Шли во тьме, не разбирая дороги. По самую щиколотку проваливались в топкую болотную грязь. Земля, из которой с трудом выдирались сапоги, надрывно чавкала под ногами. Дождь продолжал лить, как и прежде, но никто не замечал его.
Время от времени конвоиры начинали о чем-то переговариваться приглушенным шепотом.
– Спорят, куда вести, – сказал Семушкин.
– Далеко не отведут, – ответил Мацута, – охота им по такой слякоти вожжаться с нами!
Неожиданно на ум пришла Поленька. Вспомнил ее работящие руки, и какой доброй она умела бывать, и как хорошо ему было с нею. Отчаянье придало ему злобной силы. Он задергал связанными руками, а Иржи Белчо, повернувшись к финнам, крикнул:
– Стреляйте здесь… Не мучьте!
Но конвоиры ввели их в густой болотистый лес и только тогда остановились. Один из них подошел к Мацуте, с характерным цоканьем мужика-северянина сказал:
– Слусай, отец, закурить хоцешь?
– Развяжи руки.
Солдат в нерешительности постучал прицельной планкой винтовки.
– Ладно, – сказал он, – развязем. Только вот ты, отец, на стык сам не лезь, до греха недалеко, а снацала нас выслусай.
– Ты финн? – спросил Мацута.
– Карел, – ответил тот, освобождая руки пленников.
– А откуда по-нашему знаешь?
Конвоир забросил в кусты разрезанную веревку, невесело улыбнулся:
– Долго рассказывать, отец. Я здесь, можно сказать, родился и вырос. А в двадцать первом лахтари всю насу деревню Койскакелла угнали церез границу. Так с тех пор в Финляндии и околацивался.
Закурили. Второй финн что-то сказал своему товарищу. Тот заторопился:
– А дело вот какое… Мы, как говорится, ни при цем. Вы забрались в стог сена – ну и спите на здоровье! Это все капрал нас в офицеры выслузивается. Наверное, и сейцас сидит там, – солдат махнул рукой в сторону деревни, – и здет выстрелов.
– Так чего же ты медлишь?
– Слусай, отец, – неожиданно вспылил солдат, – если будет надо – застрелю хоть сейцас, а ты меня не подбивай, я за эти три проклятых года все, что хоцешь, делать науцился. Ты слусай!..
– Ну, слушаю.
– Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэ-лайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы – боимся…
– Чего боитесь?
– Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!
– Не знаю.
– Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.
Боцман все понял.
– Дурак ты, – дружелюбно сказал он, – знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом выдают за финнов – разберись!
Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:
– Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…
– Брось дурить, – строго прервал его Антон Захарович. – Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, – добавил он, помолчав, – обещаю сказать, что ты просишь…
По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое – договор заключен.
Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.
И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:
– Так-то вернее!..
* * *
Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:
– И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…
Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.
– Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!
– Переживаешь?
– А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.
– Эх, Мацута, Мацута, – сказал главный капитан, – забываешь ты об одной вещи!
– Это о какой же?
– Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни – это крепчайший сплав получается.
– Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, – передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, – если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?
– Ты, боцман, – вздохнул Дементьев, – не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, – значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…
Боцман обрадованно задвигал стулом:
– Ну, ну?
– Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела – так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…
