– Увы, погиб второй Геракл, но не в огне, не на поле брани, а в отхожем месте.
– Еще неизвестно, чем все это кончится.
– Кончится тем, что выберут нового августа, этакого полубога, вроде не очень твердого в орфографии Адвента или хитрую лису Макрина, и все пойдет своим чередом. Кому сенаторскую тогу, кому право трех детей[42], кому тепленькое местечко в ведомстве продовольствия, и все будут довольны. Много ли надо человеку?
– Дело не в тепленьком местечке, а в судьбах Рима, – мрачно заметил шедший рядом Корнелин, которого всегда раздражали хорошо подвешенные языки всяких риторов, поэтов и эпистоляриев.
– Это если выражаться высоким стилем, – обернулся с улыбкой Пертинакс, – а в сущности все сводится к тому, чтобы урвать кусочек мясца на этом пиру богов, который называется владычеством над всем миром, от Эфиопии до Скифии.
– Это вроде из области высокого стиля, – сказал Виргилиан. – Ни для кого не секрет, что скифы и эфиопы постольку считаются с Римом, поскольку им выгодно с нами торговать. Никаких легионов не хватит на их укрощение.
– Так в этом же и есть назначение Рима: дать мир всему миру, – не без торжественности заявил Корнелин. – Рим должен править землей для общего блага.
Гельвий Пертинакс поморщился.
– Только не думай, что Рим – это Рим на Тибре. Рим уже не географическое понятие, а воплощение некой идеи. С такой поправкой я принимаю твои слова.
Корнелин вспомнил подобные же слова врача Александра и удивился.
– А, собственно говоря, в чем заключается благо, которое несет народам Рим? – не выдержал Виргилиан. – В том, что удобно стало торговать? Подумаешь, какая радость! Еще несколько ростовщиков построят себе по дворцу...
– Строят не только ростовщики, строит и республика, – заметил Корнелин.
– Предположим. Ну построят еще сотню портиков. А жизнь как была достоянием жадных, корыстолюбивых и жирных, так и останется. Как мне все это надоело, откровенно говоря. Куда ни приедешь, всюду одно и то же: портик, еще один портик, святилище нимф, лавка менялы, лупанар. Никому не доставляет радости богатство, а бедность боится трудов, предпочитая подачки государства. Так и живем. Цирк и плохая риторика в стихах, как говорит мой друг Скрибоний. Кому это надо?
Уже показались вдали предместья Эдессы. Люди бежали оттуда толпами навстречу печальному шествию: весть о смерти императора долетела до города; очевидно, эдессцы узнали об убийстве от тех центурионов, что были посланы Макрианом к Адвенту. Так, окруженный толпами любопытных, траурный кортеж вошел в Эдессу.
После смерти Цессия Лонга под стенами Арбелы временным префектом легиона был назначен Корнелин. Дион Кассий, поддержавший это назначение и хорошо познакомившийся с Корнелином во время поездки в Рим с посланием императора, намекал ему, что при первом удобном случае постарается добиться для героя Арбелы и звания легата. Но события на дороге в Карры нарушили все его планы. Вообще, мало приятного было в такие минуты стоять во главе легиона.
В ту неспокойную ночь трибуны собрались у Корнелина в претории, растерянные, не очень уверенные в своей безопасности среди бушевавшего легиона. Снаружи доносился глухой шум человеческих голосов. Корнелин приказал подать вина. Разговор шел о событиях, связанных со смертью Антонина. Мало-помалу чаши с хиосским развязали языки. Врач Александр спросил:
– Скажи, Корнелин, что ты думаешь о Макрине?
Корнелин поморщился.
– Он будет, конечно, императором.
– Похоже, что так и будет.
– Но если он будет августом, ему надо немедля отправиться с каким-нибудь верным легионером в Рим. Там он будет на своем месте. А здесь ему не справиться с распущенной солдатней...
Подвыпивший Аций схватил префекта за руку и пронзительно посмотрел на него:
– Ты бы сумел справиться с легионами!
– Что ты говоришь! – отшатнулся Корнелин.
– Да, – хриплым шепотом продолжал Аций, – у тебя мужественное сердце. Хочешь...
– Что тебе от меня надо? – встал Корнелин.
– Хочешь, мы поднимем легион?
Наступило многозначительное молчание. Слышно было, как тяжело сопел старый Никифор.
– Заговор? Вы с ума сошли! Опомнись, Аций! Что ты говоришь! – забормотал Корнелин.
– Корнелин, – вмешался врач Александр, – он не так далек от истины. Легион пойдет за тобой.
– Легионы любят только тех, кто позволяет им грабить и насильничать, – с горечью сказал Корнелин. От винных паров, от этих разговоров у него учащеннее забилось сердце.
– Нет, – стал убеждать его врач, – ты не прав! Подумай о Риме, осиротевшем, стоящем пред новыми бедствиями! Решайся, Корнелин! Среди нас нет предателей. Мы возведем тебя на престол цезарей! Пора уже вручить власть воину, а не болтуну с бородой философа.
– Вы упились вином! – ужаснулся префект. – Как осмелюсь я на такое предприятие? Что может сделать один легион?
– Все недовольны... – склонился к нему Александр.
– Тише, тише... – остановил его Корнелин.
– На страже мои дакийцы, – успокоил Аций, – эти собаки до сих пор не потрудились научиться латыни.
– Безумцы, куда вы меня влечете? – простер к ним руки Корнелин. Ему, как и Адвенту, не хватало воображения и смелости представить себя облеченным в императорский пурпур. Сын бедного писаря, хотя и древнего рода, и пурпур! А Грациана? Ему почему-то вспомнился Виргилиан. О чем мог говорить с нею этот стихоплет? Конечно, о стишках. Девицы любят подобные разговоры. Во время последней поездки в Рим, Корнелин обручился с Грацианой, жизненный путь казался ему ясным, все было рассчитано на много лет вперед: новая поездка в Рим, свадьба по обычаю квиритов, семейный очаг...
– Корнелин, – поблескивая глазами, коснулся его руки молчавший все время Никифор, – подумай об этом. Такие дела не решают на пирушке. Спроси себя, найдется ли у тебя сила взвалить на свои плечи огромный груз Рима? Но рассчитывай на нас. Ты можешь свершить великие деяния! Ты укрепишь границы. Взнуздаешь легионы. Варвары снова упадут на колени перед сиянием Рима... Макрин...
В соседних деревушках пели петухи. Легионы угомонились. В одной из этих деревушек, полагая, что безопасность требует ухода из горнила легионных страстей, скрывался Макрин. В глубокой тайне он решил провести ночь в бедной хижине, выдав себя за путешественника, который не успел добраться до ближайшей гостиницы. Укладываясь на покои, он развернул одну из своих любимых книг: «О заговоре Катилины» Гая Саллюстия Криспа. Саллюстия так же, как Сенеку, Марка Аврелия и Тацита, он возил с собою во всех своих путешествиях. Развернув свиток, он в сотый раз прочел знакомые слова, такие утешительные, такие мужественные слова римского мужа:
«Всем людям, которые стремятся стать выше других существ, надлежит прилагать всяческие усилия, чтобы не совершить жизненный путь свой бесследно подобно скотам, склоненным к земле, в рабском подчинении чреву. Нет, дух наш господин, а тело наше подобно рабу: первый роднит нас с миром диких зверей... Ведь слава, приобретенная богатством и красотой, – тленная, добродетель же есть сокровище вечное...»
Чтение успокаивало, настраивало на торжественный лад. Уже не такой казалась страшной ночь за стенами хижины, судьба, темная и неизвестная, и весь огромный римский мир.
«А между тем многие мужи из тех, что любят покушать и поспать, прошли свой путь рассеянно, как путешественники, не думая о самом главном... Сколь прекрасно приносить пользу отечеству, неплохо также уметь произносить речи, прославиться можно и в мирное время, и на поле брани... А мне, хотя совсем неравная слава окружает того, кто описывает подвиги, и того, кто их совершает, представляется особенно трудной задача историка...»
Макрин опустил книгу. Светильник тускло горел на скамье в изголовье ложа. На полу, подостлав овчины, спали и храпели во сне два преданных центуриона. Два других находились снаружи – предосторожность не была лишней. В другом углу храпел со своей супругой хозяин хижины. Под этот животный храп Макрин думал о высоких материях. Что влечет его? Слава, желание сделать людям добро, служение человечеству? Вынырнувший из клоаки жизни, столь вознесенный судьбой, он не знал, что ждет его завтра: пурпур или смерть? Подумать только! Завтра взойдет солнце, и, может быть, в самом деле, его блистательная карьера завершится в сонме цезарей, во славу Рима...
По повелению Марка Опилия Макрина, префекта претория, сооружение погребального костра было поручено Пятнадцатому легиону. Люди Пятнадцатого не знали высокой особы почившего, и им не могли прийти в голову вредные мысли о предательских обстоятельствах его смерти. Исполнявший обязанности легата Тиберий Агенобарб Корнелин послал на указанное ему место три центурии мастеров, привычных не только к кузнечному молоту, но искусных и в плотничьей работе. Местом для погребального костра было предназначено широкое, избитое конскими копытами поле, на котором производились конные учения стоявших под Эдессой легионов.
