единственной ночи удовольствия.
Но, как ни странно, раскаянью не удавалось полностью стереть память о тех ночных событиях. Пусть в голове мутилось от дурных предчувствий, однако тело откликалось зудом, когда иные его органы доставали из собственных кладовых воспоминания о пережитом взрыве наслаждения. И тогда самобичевание превращалось в сожаление – Захарий крыл себя последними словами уже за то, что не продлил ту ночь, ловя себя на мысли, что готов отдать все на свете, лишь бы она еще разок повторилась.
Конечно, это было невозможно. В словах мадам “наш единственный и последний раз” звучала бесповоротность приговора. Захарий часто говорил их себе, и они служили этаким утешением, когда бремя вины и страха становилось уж вовсе нестерпимым. Но порой тон этих слов, гулким эхом звучавших в голове, вдруг менялся, теряя свою прежнюю непоколебимость. И тогда одна мысль цеплялась за другую, и возникали мечты о получении очередной записки, сулящей бег стремглав через лужайку на новое свиданье в будуаре.
Однако записка, столь желанная и пугающая, так и не пришла. Да что записка – минула неделя, потом другая, а он не видел миссис Бернэм даже издали, но только ее тень на занавеси дребезжавшей коляски, которая увозила хозяйку на какой-нибудь прием, лекцию или праздник.
Столь долгое молчание пугало все больше. Вполне возможно, что мадам сожалеет о своей измене и теперь, выискивая способ себя обелить, измыслит какую-нибудь небылицу. В Балтиморе ходили рассказы о знатных дамах, которые соблазняли своих рабов, а потом обвиняли их в таких преступлениях, что язык не повернется сказать.
Однажды Захария, охваченного приступом страхов, вдруг посетила мысль: что, если мадам избегает его потому, что их совместная ночь увенчалась беременностью?
Вероятность этого разодрала в лохмотья остатки душевного покоя. Захарий трудился над резными боковинами носа, но теперь отложил инструменты и стал обдумывать, как исхитриться, чтобы найти способ свидеться с миссис Бернэм наедине. Может, проникнуть в ее будуар, сломав щеколду на двери черного хода? Однако на этот вариант не хватало духу, ибо воспаленный мозг неустанно представлял миссис Бернэм с револьвером в руке, перечисляя причины, по которым она может спустить курок.
Захарий уже совершенно извелся в поисках плана, и тут к нему заглянул мистер Дафти. Старый лоцман пригласил его на полдник, который устраивал на следующей неделе.
В своем нынешнем состоянии Захарий был не расположен ходить по гостям, но душевная сумятица не позволила ему придумать убедительную отговорку.
– Спасибо, мистер Дафти, вот только, боюсь, у меня нет приличной одежды, – промямлил он.
Лоцман добродушно посмеялся.
– Что ж, мой юный друг, вы можете опять завернуться в тогу. Уверен, это позабавит миссис Бернэм. В прошлый раз она так хохотала – мол, вы смотритесь самой баядеристой баядеркой.
Услышав ее имя, Захарий лихорадочно обдумал возникший вариант, потом поскреб подбородок и сказал, стараясь, чтоб вышло небрежно:
– Вот как? Миссис Бернэм тоже там будет?
– Да, а также другие дамочки и барышни. Однако у нас нехватка кавалеров, и миссис Дафти послала меня заарканить вас.
– Я буду непременно. Благодарю вас, мистер Дафти.
– Добро. Кстати, если желаете экипироваться задешево, смотайтесь на воскресную распродажу. Там частенько сбывают пожитки недавно усопших, и вы за гроши приобретете все необходимое.
В воскресенье Захарий, решив последовать совету, достал кошелек, хранившийся под тюфяком. Он пересчитал свои жалкие монетки, и все его прочие тяготы показались пустячными по сравнению с проклятой нищетой.
Взгляд его упал на позолоченные бра, украшавшие стены каюты. На базаре легко загнать пару штук, а пропажи никто не заметит. Он подошел к стене и осмотрел светильник: всего-то дела – выдернуть два-три гвоздя.
Вооружившись ломиком, Захарий уже хотел поддеть бра, но вдруг остановился. Казалось, перед ним раскрылся темный неизведанный тоннель под названием Воровство, и он не смог заставить себя войти в него. Захарий отбросил ломик и сунул жалкие гроши в карман штанов.
Долгий пеший путь привел его в центр Калькутты, где он, спросив у прохожих, отыскал распродажу на Расселл-стрит. Покупка костюма недавно почившего аптекаря по фамилии Квинн почти полностью исчерпала его финансы.
Лишь утром в день приема у Дафти Захарий почуял странный запах, исходивший от костюма, – плесени, пота и каких-то лекарств, но что-либо предпринимать было уже поздно. Надежда, что как-нибудь обойдется, оказалась тщетной: слуга, открывший дверь дома Дафти, тотчас узнал костюм и завопил как резаный:
– Квинн-саиб? Гляньте, Квинн-саиб восстал из мертвых!
Шум привлек мистера Дафти, который тоже удивленно воскликнул:
– Бог ты мой, никак вы в шмутках старины Квинна? Знаете, у него был всего один костюм, ни в чем другом его не видели. В аптеке, что за углом, миссис Дафти и все городские дамы покупали у него опийную настойку.
– Откуда мне знать-то? – вспылил Захарий. – Вы же сами посоветовали распродажу!
– Ладно, ничего. Не раздеваться же теперь. Берите курс на залу и там бросайте якорь.
Едва переступив порог гостиной, на кушетке в дальнем конце комнаты Захарий увидел миссис Бернэм. Она была в изящном платье из розового тюля с отделкой тесьмой цвета густого красного вина; лицо ее в ореоле локонов обрамлял капор сердцевидной формы, украшенный пером, которое чуть покачивалось под взмахами подвешенного опахала, гонявшего жаркий воздух.
Захарий явно был в поле ее зрения, но она как будто не замечала его и в своей обычной манере томного равнодушия продолжала беседу с двумя сурового вида дамами.
Почти сразу взгляд Захария метнулся на ее живот. С той памятной ночи минуло семь недель, и если исходом ее, не дай бог, стала беременность, то признаки уже должны бы проявиться. Страхи эти ничем не подтвердились, но Захарий все не мог оторвать глаз от мадам. И тут воображение сыграло с ним злую шутку, сорвав с миссис Бернэм пену розовой ткани и явив скрытое под ее покровом. Он вновь узрел восхитительную чащу пушистых завитков внизу крутого склона ее живота. Вспомнил, с какой легкостью проскользнул сквозь тот шелковистый полог в гостеприимное тепло, звавшее проникнуть еще глубже, до самого недосягаемого края; в том приюте ему были так рады, что возникало впечатление, будто он допущен в империю, о подданстве которой не смел и помыслить.
Но вот видение угасло, и Захарий, вновь уловив затхлый запах своего наряда, уже и сам не верил, что его наиболее сокровенная часть когда-то была столь душевно привечена той, кто сейчас не подал ни единого знака о том, что давний знакомец узнан и одетым.
Несправедливость этого раздула искры своенравия, подтолкнувшего Захария ближе к кушетке. Засвидетельствовать свое почтение миссис Бернэм вполне естественно, говорил он себе, ведь ни для кого не секрет, что он работник ее супруга, человек, можно сказать, приближенный, да и сама она не так давно танцевала с ним на балу.
Миссис Бернэм непринужденно болтала с дамами и по-прежнему не обращала на него внимания. Захарий слышал ее переливчатый голос:
– Уверяю вас, дорогая Августа, виною этим китайским неприятностям комиссар Линь. Муж говорит, он чудовище, истинный демон…
Как будто невероятно увлеченная своим рассказом, она не замечала Захария до тех пор, пока он, встав прямо перед ней, не отвесил поклон. Мадам чуть вздрогнула и подняла взгляд:
– Уф, напугали! Ах, это вы, мистер… э-э… Ну так вот…
Небрежный
