Хотя эти люди и жили в таком уединенном месте, они, однако, поддерживали ежедневное общение с внешним миром. Романтическая дорога через перевал представляет собой большую артерию, сквозь которую постоянно пульсирует кровь торговли между Мэном, с одной стороны, и Зелеными горами и берегами Св. Лаврентия — с другой. Почтовый дилижанс всегда останавливался перед дверями дома. Прохожий, которому единственным спутником служила его палка, задерживался здесь, чтобы перемолвиться словечком и не оказаться в полной власти одиночества до того, как он пересечет горную расселину или доберется до первого дома в долине. Возница, направлявшийся на портлендский рынок, останавливался здесь переночевать, а если это был холостяк, то он мог позволить себе посидеть часок позже обычного перед отходом ко сну и сорвать на прощанье поцелуй с губ служанки, жительницы гор. Это был один из непритязательных постоялых дворов, где путешественник платит лишь за еду и жилье, но находит еще тот уют и ласку, которым нет цены. Поэтому, когда у дверей послышались шаги, вся семья — бабушка, дети и остальные домочадцы поднялись, как если бы они собрались принять кого-то родного, чья судьба была связана с их собственной судьбой.
Дверь открыл молодой человек. В первый момент лицо его выражало меланхолию, почти отчаяние, как у того, кто в полном одиночестве среди сгущающихся сумерек путешествует по необитаемой и унылой стране, но вскоре оно просветлело, когда он увидел, с каким радушием его принимают. Он почувствовал, как сердце его устремилось навстречу им всем, начиная от старой женщины, которая обтирала своим фартуком стул для него, до младенца, протягивавшего к нему свои ручонки. Достаточно было одного взгляда и улыбки, чтобы между незнакомцем и старшей дочкой установились отношения невинной близости.
— А! Этот огонь — как раз то, что мне нужно, — воскликнул он, — особенно когда вокруг него собралось такое приятное общество! Я просто окоченел от холода — ведь этот перевал — настоящая труба, сквозь которую так и тянет, как из огромных мехов. Всю дорогу от Бартлета в лицо мне дул ужаснейший ветер.
— Так вы держите путь в Вермонт? — спросил хозяин дома, помогая молодому человеку снять с плеч легкий рюкзак.
— Да, я направляюсь в Берлингтон, и даже гораздо дальше, — отвечал он. Я рассчитывал сегодня вечером попасть в Итан Кроуфорд, но на такой дороге пешеход всегда застрянет. Однако это не имеет значения — когда я увидел этот добрый огонь и ваши веселые лица, мне показалось, что огонь зажжен нарочно для меня и что вы ждете моего прибытия. Поэтому я сяду здесь с вами и буду чувствовать себя как дома.
Едва прямодушный незнакомец успел пододвинуть свой стул к огню, как снаружи послышался шум, похожий на тяжелую поступь кого-то, кто большими и быстрыми шагами мчится вниз по крутому склону горы; у самого дома он сделал огромный прыжок и обрушился уже по ту сторону пропасти. Вся семья затаила дыхание, ибо знала, что означает этот звук, гость же сделал то же самое инстинктивно.
— Старая гора бросила в нас камень, боясь, как бы мы о ней не забыли, сказал хозяин дома, приходя в себя. — Она иногда качает головой и грозит сойти вниз, но мы старые соседи и, в общем, недурно ладим друг с другом. Кроме того, у нас есть рядом надежное убежище на тот случай, если она и впрямь явится к нам.
Давайте теперь представим себе, что незнакомец окончил свой ужин, состоявший из медвежатины, и благодаря природному своему дару сумел настолько стать на дружескую ногу со всеми членами семейства, что сейчас они беседуют с ним так же свободно, как если бы он был таким же прирожденным горцем, как они сами. Он был гордого, но мягкого нрава, надменный и сдержанный с богатыми и сильными мира сего, но всегда готовый склонить голову, чтобы войти в низкую дверь скромной лачуги и держаться как брат или сын у домашнего очага бедняка. В семье, живущей на перевале, он нашел присущие Новой Англии тепло и простоту чувств, ясный ум и ту поэзию самобытного существования, которую они бессознательно переняли у горных вершин и пропастей, на самом пороге своего романтического и опасного жилища. Ему приходилось пускаться в дальние странствия, и притом в одиночестве, да и вся его жизнь была одинокой тропой, ибо, по природе своей требовательный к людям и разборчивый на знакомства, он держался особняком от тех, кто мог бы стать его спутником на этой тропе. И обитателей дома, при всей их сердечности и гостеприимстве, также связывало чувство спаянности друг с другом и оторванности от внешнего мира — то чувство, которому в каждом домашнем кругу должно быть отведено священное место и куда чужому нет доступа. Но в этот вечер некая пророческая симпатия побудила утонченного и образованного юношу излить душу перед простыми жителями гор и заставила их отвечать ему таким же непринужденным доверием. Так этому и суждено было быть. Разве узы общей судьбы не прочнее уз родства?
Тайной особенностью юноши было высокое и отвлеченное честолюбие. Он, быть может, и смирился бы с мыслью прожить незаметную жизнь, но не с мыслью быть забытым в могиле. Горячее желание перешло в надежду, а надежда, долго лелеемая, превратилась почти в уверенность в том, что пусть он ведет сейчас жизнь безвестного странника, но слава рано или поздно должна озарить его стезю, хотя, быть может, и не в тот момент, когда он ступает по ней. Но когда будущие поколения вглядятся в тьму того, что ныне составляет настоящее, они различат свет его шагов, которые будут светить и тогда, когда померкнут лучи вокруг менее славных имен, и потомки поймут, что наделенный высшими дарами человек прошел свой путь от колыбели до могилы, не узнанный никем.
— А пока что, — вскричал незнакомец с пылающими щеками и глазами, в которых горел энтузиазм, — пока что я еще ничего не совершил! Исчезни я завтра с лица земли, никто не будет знать обо мне больше, чем знаете вы, а именно — что неизвестный юноша пришел в сумерки из долины Сако, открыл вам вечером свое сердце, с восходом солнца прошел через перевал, и больше его не видели. Ни одна душа не спросит: «Кто был этот странник? Куда он направлялся?» Но я не могу умереть прежде, чем выполню свое предназначение. А там пусть приходит смерть: я успею воздвигнуть себе памятник.
Неподдельное душевное волнение, беспрестанно прорывавшееся сквозь отвлеченные рассуждения, помогло членам семейства понять чувства молодого человека, хотя они и были бесконечно далеки от их собственных. Он живо примечал все смешное и сам смутился от того, что проявил такой пыл.
— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, взяв за руку старшую дочку, и сам при этом рассмеялся. — Вы считаете мое честолюбие таким же глупым, как если бы я хотел замерзнуть на вершине горы Вашингтона только ради того, чтобы меня увидели люди из окрестных деревень. А в самом деле, это было бы превосходным пьедесталом для памятника человеку!
— Лучше сидеть здесь, у этого огня, — отвечала девушка, покраснев, — и быть спокойным и довольным, хотя никто и не думает о тебе.
— Мне кажется, — сказал ее отец после некоторого раздумья, — в том, что говорит молодой человек, есть нечто вполне естественное, и если бы мой ум был повернут в эту сторону, я бы чувствовал то же самое. Странно, жена, но его рассказ заставил меня размышлять о том, чему наверняка никогда не суждено сбыться.
— Может быть, и сбудется, — заметила жена. — Не думает ли мой муж о том, что он будет делать, когда останется вдовцом?
— Нет, нет! — воскликнул он, отвергая ее мысль с мягким упреком. — Когда я думаю о твоей смерти, Эстер, это значит, что я думаю и о своей тоже. Нет, мне бы хотелось иметь хорошенькую ферму в Бартлете, Бетлехеме, или Литлтоне, или любом другом местечке в районе Белых гор, но не таком, где бы эти горы могли обрушиться нам на головы. Я бы хотел дружить со своими соседями и называться сквайром, и чтобы меня послали на срок или два в Генеральное собрание, ибо простой, честный человек может там принести столько же пользы, сколько и законник. А когда я превращусь в совсем дряхлого старика, а ты — в старуху, я хотел бы — только чтобы не разлучаться надолго, — я хотел бы счастливо умереть на своей постели и оставить вас всех плачущими обо мне. Графитная могильная плита меня устроила бы так же, как и мраморная, лишь бы на ней были высечены мое имя и возраст, строфа из гимна и какая-нибудь надпись, чтобы люди знали, что я был честным человеком при жизни и умер христианином.
— Вот видите! — воскликнул незнакомец. — Всем нам свойственно мечтать о памятнике, будь он графитный или мраморный, или колонна из гранита, или, наконец, славная память в сердцах людей.
— Мы сегодня настроились на странный лад, — сказала жена со слезами на глазах. — Говорят, это не к добру, когда люди начинают такое выдумывать. Вы только послушайте детей!
Все прислушались. Младших детей уложили спать в другой комнате, но дверь туда была оставлена открытой, так что было слышно, как они оживленно разговаривают между собой. Казалось, что все они заразились от кружка, сидевшего у огня, и теперь старались превзойти друг друга, высказывая самые диковинные желания и строя ребяческие планы на то время, когда станут взрослыми мужчинами и женщинами. Наконец маленький мальчик, вместо того чтобы обратиться к братьям и сестрам, окликнул мать.
