Вагиф уже два дня не выходил из дому, занятый составлением официальных писем. Он их писал, а Мирза Джамал переписывал начисто. Оба были так увлечены своим делом, что не заметили, как вошел Мирза Алимамед.
— Здравствуйте!
Вагиф поверх очков взглянул на друга и стал подниматься. Мирза Алимамед быстро подошел, положил ему руку на плечо.
— Не утруждай себя! — попросил он. — Я на минуту — пришел попрощаться.
— Уже? — удивленно воскликнул Вагиф, кладя возле себя очки. — Значит, завтра уезжаешь?
— Нет, — ответил Мирза Алимамед. — Сегодня. Нельзя терять время.
— Ну что ж, смотри… — подумав, сказал Вагиф. — И попросил Мирзу Джамала: — Дай–ка сюда наше любовное послание султану!
Мирза Джамал достал из кучи бумаг желтоватый свиток и подал Вагифу. Тот развернул письмо, пробежал глазами начало.
— Пожалуйста, Мирза Алимамед! — сказал он, подавая, и, подумав немного, добавил: — Ты знаешь наше положение. Постарайся как можно скорее добраться до Стамбула и втолковать султану, как обстоят дела. Выясни, можем ли мы рассчитывать на них, или они до сих пор все еще не бросили думать о Крыме?
Вагиф помолчал, но по тому, как дрожало в его руке камышовое перо, видно было, что он взволнован: не по душе было Вагифу писать османскому паше, делал он это только по настоянию Ибрагим–хана.
Мирза Алимамед сунул письмо за кушак.
— Все будет в порядке, ахунд! — сказал он.
И вдруг озорная улыбка осветила лицо Вагифа. «А что в самом деле, — подумал он, — твердят все одно и то же: «Шах пришел, шах пришел!» Не иначе как завтра услышим: «Шах соломки наберет, да вселенную сожжет!» — Он невесело усмехнулся своим мыслям.
— Что делать, друг мой, — таковы они, государственные дела: то взлет, то падение; то избыток радостей, то бездна мучений!.. Не стоит печалиться, все равно ничего не поделаешь. Как сказал поэт:
Будь стоек в страданье
вином кровь и муки становятся,
И утром свиданья
потом ночь разлуки становится!..[72]
То ли стихи подействовали на Мирзу Алимамеда, то ли трудно ему было расставаться с испытанным другом, но к горлу подступили слезы. Они обнялись. Вагиф проводил друга до лестницы. Потом подозвал слугу.
— Ну–ка, у тебя рука легкая, плесни ему вслед водички — в дальний путь едет…
Когда гость тронул коня, слуга выплеснул ему вслед целый таз воды.
— Да хранит вас аллах! Да пошлет удачи в делах!
Всадники выехали со двора. Вагиф вытер набежавшую слезу, вернулся к себе. Мирза Джамал усердно писал, положив на колено дощечку с бумагой.
— Да, сын мой, — сказал Вагиф, подходя к юноше. — Играем мы судьбой страны как в кости: чет–нечет…
И все же мы должны выполнить свой долг. Если есть хоть малейшая надежда на мир…
В городе чувствовалось, что готовятся к большой войне: от вооруженных людей по улицам ни пройти пи проехать; в юго–восточной части крепости установили пушки, привезенные с севера по горным дорогам. Наемные солдаты из лезгин, кумыков и других народов Аварии расквартированы были по всему городу. Из Кягризли вызвали Мамед–бека, во главе одного из отрядов он должен был отправиться к берегам Аракса.
Кончался последний месяц весны. Прошли дожди, отгремели грозы, все вокруг зеленело. Узнав, что любимый ее приехал, Агабегим только и искала случая увидеть его. Не находя покоя, девушка весь день бродила по саду…
И вот однажды она стояла против башни, обращенной в сторону Аскерана.
— Няня! — Агабегим поднесла к лицу белый тюльпан. — Завидую я тебе — до чего же ты крепко спишь!..
Счастливый человек!..
Назлы улыбнулась.
— А чего ж мне не спать–то, доченька? Совесть моя чиста…
Агабегим грустно взглянула на нее.
— Ах, — сказала она, — я раньше тоже спала… А теперь до утра глаз сомкнуть не могу. Лежу, грущу, разговариваю со звездами… Сама не знаю, что со мной творится!
— Доченька, — встревожилась Назлы, услышав слезы в ее голосе. — Что ж это с тобой приключилось? Не иначе сглазили тебя!..
Она обняла девушку, стала утешать:
— Ты уж как–нибудь поспокойней… Не все близко к сердцу принимай… Ума не приложу, что с тобой такое! Может, вечером кипятку на землю плеснула, крылышки ангелу обожгла, вот он и рассердился, наказывает тебя…
— Нет, няня. Это в сердце у меня ангел поселился, крылья у него обгорели в пламени чувств, и от стонов его нет мне покоя ни днем ни ночью…
Назлы недоуменно глядела в залитые слезами глаза девушки, не в силах понять, о каком это ангеле она толкует.
— Не пойму что–то, хорошая ты моя… Не слышала я, чтоб ангел в сердце человеческом поселялся. Вот на плече у каждого человека сидит по ангелу, все его добрые и злые дела записывает, а в судный день по записям этим наказание определять будут. А вот чтоб в сердце… Это как же выходит?
Агабегим не могла не улыбнуться ее простодушию.
— Няня! — сказала она. — Ты счастлива, что не знаешь о нем, что он не погубил твоего сердца! Но если бы ты могла понять, как он прекрасен, тот ангел, что терзает меня!.. И как сладостны, как чудесны эти муки!..
Назлы слушала странные ее речи, не в силах ничего понять. И вдруг послышались шаги. Агабегим встрепенулась, как вспугнутая птица:
— Ты, Мамед?! — воскликнула она и замерла.
Мамед–бек остановился в недоумении, потом вгляделся и обрадованно воскликнул:
— Амикызы! Боже, как ты повзрослела! А похорошела–то как!.. — он протянул ей руку. Девушка молчала, не смея поднять глаза, вся пунцовая от смущения; юная, только что расцветшая грудь вздрагивала под белой шелковой кофточкой, выдавая внутренний трепет.
— Ну как ты тут, все хорошо?
Девушка подняла глаза и, встретясь с его восторженным взглядом, тотчас вновь опустила их.
— Спасибо, — потупившись, сказала она. — У меня все хорошо. Только вот ты редко вспоминаешь!
Откровенность девушки и горечь ее слов тронули Мамед–бека. Он молча оглядел Агабегим: она была нежна и прекрасна, как цветок, что держала в руках…
— Ты права, амикызы… — Мамед–бек вздохнул. Слова упрека, произнесенные нежными девичьими устами, проникли ему в самое сердце. — Но если бы ты знала, нескладно все у меня получилось в жизни!..
— А почему, Мамед? — несколько осмелев, спросила она. Улыбнулась и, лаская его взглядом, заглянула прямо в глаза. — Кто в этом виноват?
— Только я. Если б знать, где упадешь…
— А как там у вас в Кягризли? Как чувствуют себя Хуру–ханум, Айшабегим?
Мамед–бек понял намек, порозовел…
— Они молятся за тебя. Целуют твои руки…
Назлы, в сторонке наблюдавшая за Агабегим, только дивилась, с чего это так повеселела ее доченька.
— Няня! — Агабегим вдруг обернулась к ней. — Принеси мне воды, пить хочется…
Назлы заторопилась к дому.
Кокетливо потупившись, Агабегим оторвала губами лепесток и сказала, не глядя на Мамед–бека:
— Скажи, тебе никогда не приходит в голову, что у тебя есть амикызы и что она, словно пойманная птица, с утра до ночи тоскует здесь, под этими деревьями?!
— Ах, Бегим, знала бы ты, что творится сейчас на свете!.. Не сегодня–завтра шах перейдет Аракс!..
— Да пропади они пропадом: и шах и Аракс! — гневно воскликнула девушка. — Знать ничего не хочу! Просто ты забыл меня и все!
Мамед–бек засмеялся. Что он мог ответить на это?..
Агабегим подошла совсем близко, протянула руку к его кинжалу.
— Тебе смешно… — сказала она, трогая позолоченную рукоятку. — А я!.. А каково мне!..
Девушка закрыла руками глаза и горько заплакала. Слезы лились по щекам.
Мамед–бек обнял ее, осторожно привлек к себе. Девушка рыдала, прижавшись к его широкой груди.
Сейчас она чувствовала себя, как рыбак, что, прорвавшись сквозь бурю, достиг, наконец, берега. Здесь все безмятежно, спокойно, буря и опасности позади. Но даст ли ей счастье это пристанище, в котором ищет она прибежища и защиты? Тревога подступила к ее сердцу.
— Я слышала, ты завтра уезжаешь? Это правда? — Девушка подняла на Мамед–бека полные слез глаза.
— Правда!
— Не уезжай! Останься! Если ты уедешь… Я не хочу накликать беду, но…
— Как я могу не ехать — это приказ хана!
Девушка, обидевшись, отошла от Мамед–бека, прислонилась спиной к дереву. Опять стала срывать губами лепестки тюльпана и бессознательно сбрасывать на траву.
Вагиф сидел в постели, со всех сторон обложенный подушками. Комендант крепости Агасы–бек уже около часа находился у него, — больше, чем болезнью, Вагиф удручен был тяжестью создавшегося положения.
— Если б не слабость проклятая! Я бы тотчас встал! Так надоело лежать! Не люблю я этого, ты ведь знаешь…
