Далеко растянулось московское войско. Вон сторожевой полк[12] с окольничьим Иваном Ивановичем Годуновым да князем Михаилом Сампсоновичем Турениным, передовой — с князем Василием Васильевичем Голицыным и Михаилом Глебовичем Салтыковым, большой — с князем Федором Ивановичем Мстиславским, главным воеводою, и князем Андреем Андреевичем Телятевским; по сторонам полки правой и левой руки с воеводами: на правой руке — князем Дмитрием Шуйским и окольничьим Михаилом Кашиным, и на левой — с Василием Петровичем Морозовым да князем Лукою Осиповичем Щербатым. Вон и Лазарь Павлович Двудесятин едет с князем Мстиславским.
Главный воевода не в духе.
— Что хмуришься, Федор Иванович? — спросил Двудесятин.
— Чуется мне, что не быть удачным походу, — ответил Мстиславский.
— Ну что так? У нас войска немало, ужели не побьем ватаг разбойничьих?
— Войска, что говорить, немало, да что толку в том? Взгляни на лица ратников — сам поймешь, почему нет у меня крепкой надежды на победу.
И точно, Мстиславский был прав, сумрачные лица стрельцов невольно привлекали внимание. Видимо, ратники шли против «царевича» далеко не с охотой. Правда, они не думали открыто изменить царю Борису и перейти на сторону самозванца — в их ушах еще раздавалась церковная анафема расстриге, прогремевшая недавно в храмах и на площадях, и их набожность не дозволяла им служить «проклятому», — но, с другой стороны, не прельщала их и перспектива биться против, быть может, истинного сына царя Ивана Васильевича. Не зовись тот, против кого они шли, именем Димитрия, то, вероятно, их настроение было бы совсем иным. Это роковое имя заставляло их опускать руки. Теперь они шли потому, что их заставляли идти, шли из-под палки; воинственное одушевление совершенно отсутствовало.
— Да, ратнички нехотя идут, твоя правда, — сказал, тяжело вздохнув, Двудесятин — Ну, да авось Бог поможет.
— На Него и надежда!.. А все ж чем дольше оттяну битву — тем лучше, — ответил Мстиславский.
Как он сказал, так и сделал: медлил с решительной битвой.
18 декабря на берегах Десны были легкие стычки, так же прошло и 19-го, и 20 числа. Но 21 декабря неожиданно для главного воеводы произошла решительная битва.
С утра завязалась перестрелка.
Московские полки стояли наготове, но не думали наступать.
Так протянулось до полудня, когда Лжецаревич вывел польскую конницу из укрепленного стана и с возгласом: «Бог видит мою правду!» — бросился во главе поляков, при звуке труб, с распущенными знаменами на правое крыло московцев.
Бездарные воеводы Дмитрий Шуйский и Кашин растерялись и оробели. Конница смяла правое крыло, опрокинуло центр. Казаки и конные русские изменники ворвались за поляками. Все бежало перед грозными всадниками.
Мстиславский бился, как лев. Плохой полководец, он был храбрым воином. Истекающий кровью из пятнадцати ран, он едва не попал в руки неприятеля. Битва напоминала бойню. «Русские в этот день, — говорит современник, — казалось, не имели ни рук, ни мечей, а только ноги».
Левое крыло уцелело — его спасли 700 наемных немецких рейтаров царя Бориса; они остановили легкую польскую кавалерию. Будь на месте Мстиславского более искусный полководец, еще дело можно было бы поправить: даже устоявших полков было бы достаточно, чтобы окружить немногочисленное войско Лжецаревича, такого же храброго воина, как князь Мстиславский, такого же неискусного полководца, берущего верх только быстротой своих действий. Но изнемогающий от ран воевода только горестно глядел на бегство своих ратников.
А бойня продолжалась. Летописец сравнивает этот бой с Мамаевым побоищем; на поле битвы пало около четырех тысяч московских воинов.
Весьма возможно, что погибла бы вся русская рать, если бы ее не спас Басманов: он сделал вылазку из городка и ударил с тыла на войско самозванца, а его укрепленный лагерь зажег. Это заставило Лжецаревича прекратить бой. Он поспешил к стану. Басманов, видя, что битва проиграна, снова заперся в своей крепости.
Страх, который гнал русскую рать, был страх массовый, панический; в отдельности большинством московских воинов, быть может, вовсе не были трусами. Доказательством этого мог служить стрелец, с которым пришлось сразиться «льву», пану Чевашевскому. Этот «зверь», этот «лев», как хвастал не так давно пан Станиславу Щерблитовскому, понесся на «москалей» волей-неволей со всеми поляками. Его зубы щелкали от страха, из дрожавшей руки едва не вываливалась сабля. Но когда он увидел, что «москали» бегут, бросая оружие, тогда он расхрабрился и пустился преследовать беглецов.
— Вот как мы! — кричал он, раскраивая саблей голову какого-нибудь обезумевшего бегуна.
Но вскоре пришлось ему, как говорится, налететь. Погнался он за каким-то конным стрельцом. Тот улепетывал, улепетывал и вдруг одумался — встретил пана Чевашевского грудью.
«Льва» прошиб холодный пот. Он думал свернуть в сторону от «москаля», но не тут-то было — стрелец теперь уже сам преследовал его. Волей-неволей приходилось драться. Чевашевский чуть не выл от ужаса, отбивая кое-какие удары противника. У него в глазах мутилось. А стрелец так и напирал, так и напирал. Пан заранее считал себя обреченным на смерть и давал разные обеты, если Бог избавит его от этого «страшного москаля». Он оглядывался во все стороны, ища помощи. И вдруг — о, радость! — в нескольких саженях от себя он увидел пана Станислава Щерблитовского.
— Ко мне! Ко мне! — неистово закричал он.
Щерблитовский оглянулся и подъехал.
— Бога ради!.. Спаси!.. Смерть!.. — несвязно лепетал Чевашевский побелевшими губами.
Станислав посмотрел на него и плюнул.
— Трус! Не стоило бы и спасать! Ну да ладно, спасай свою подлую жизнь, беги! — проговорил он и ударил саблей стрельца.
Тот упал с седла.
Щерблитовский отъехал, не взглянув на Чевашевского. Только спустя некоторое время он случайно оглянулся и увидел сцену, которая заставила его задрожать от негодования: спасенный им пан, успевший слезть с коня, стоял над стрельцом и, работая саблей, как топором, добивал раненого.
Станислав стрелой понесся к Чевашевскому.
— Подлец! Негодяй! — воскликнул он, и тяжеловесная пощечина сшибла с ног «толстого» пана.
Сорвав свой гнев, Станислав тотчас же и отъехал, и Чевашевский поднялся багровый от злобы.
— Погоди, мальчишка! — пробормотал он — Я тебе отплачу за все!
Между тем Щерблитовский, казалось, уже и забыл о «храбром» пане. На лице его лежало сосредоточенное выражение. Он обводил глазами поле недавней битвы, точно искал кого-то.
— Где он? — шептал молодой человек. — Теперь самое удобное время для совершения задуманного.
Вдруг он встрепенулся: вдали показались два всадника, в одном из них Станислав узнал Лжецаревича.
Яркою краской покрылось лицо юного пана. Он пришпорил коня и поскакал к «царевичу».
Битва уже почти окончилась. Басманов заперся в городке, лишь кое-где виднелись остатки разбитого русского войска, преследуемые немногими всадниками, в числе которых были и Чевашевский с Щерблитовским. Лжецаревич объезжал поле битвы.
«Победа это или поражение?» — мысленно спрашивал он себя.
Не удивительно ли, что самозванец задавал себе подобный вопрос? Казалось, сомнения не могло быть, что это была победа: московское войско бежало, несколько тысяч убитых Борисовых ратников устилали поле битвы. А между тем Димитрий сомневался. Правда, он одержал верх, но результаты этой победы? Результаты были печальны! Поляки ясно высказали, что они более не намерены помогать ему и возвратятся домой.
— Очевидно, — говорили они, — Русь вовсе не так охотно желает признать тебя своим царем. Москали побеждены сегодня, но они могут одержать победу завтра — их ведь несметная сила! Действуй один, мы возвратимся к нашему королю.
Напрасно «царевич» уговаривал их; только четыреста человек решились остаться, остальные твердо заявили, что они уйдут. Даже сам Юрий Мнишек сказал, что он уедет в Литву за свежими полками. Самозванец понимал, что это — простой предлог, что хитрый старик потерял надежду на скорое получение Смоленского княжества.
Лицо Лжецаревича было сумрачно. Положение его было не из приятных: он терял лучшую часть войска, находясь в центре враждебной страны, перед упорно защищаемой крепостью. Русские разбиты… Что из того? Но они бились, довольно и этого. Это-то обстоятельство и послужило причиною охлаждения к нему польских соратников. Москва и царский стол могут достаться ему лишь в том случае, если русские по доброй воле признают его царем, как это сделали уже многие города, силою же здесь ничего нельзя поделать, имей он втрое больше войска.
