— Да… может… — повторил Панин.
— Ваше сиятельство, — опять заговорил Остервальд, — я место для постройки дома выбрал на Казанской улице, а средств к тому не имею, и помощи ждать, кроме как от вашего сиятельства, не от кого…
— У меня также денег нет. Надобно вам просить великого князя, он согласится, а я буду предстательствовать за вас у государыни, — сказал Панин. — Не скрою, сударь, однако, что, дело свое сделав, то есть о Порошине доложив, отменно скоро воздаяния требуете… Поспешность такая не всегда бывает уместна. А впрочем — ничего…
Люблю воинственную живость
Потешных марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость…
А. Пушкин
1
Весна пришла скорая, славная, восемнадцатого мая Двор покинул Зимний дворец и перебрался в Летний. Однако вольности прогулки великому князю не было: лишь раз-другой он проехал в карете по Петербургу.
Уроки продолжались в обычном роде, но Порошин стал не очень доволен своим воспитанником. Он занимался неохотно, перестал рассказывать о своих играх, ссорился с Куракиным. Увидев, что компаньон трусоват, Павел по вечерам пугал его, выскакивая из-за углов, и заставлял плакать.
Что ж, Порошин был уже достаточно умудрен опытом и знал, что в придворном кругу приливы и отливы расположения высоких особ не редкость. Он твердо решил не огорчаться такими обидами и следовать раз навсегда принятой системе — делать свое дело, быть спокойным, бодрым, не расстраиваться от ядовитых намеков, злых шуток, прямых выпадов со стороны завистников и клеветников.
Холодность цесаревича — следствие наговоров, дурные мысли рассеются, и случай этот будет завтра забыт. Поссорились — помирились, так уж бывало, — думал Порошин. Как же должен быть рассмотрителен государь, чтобы не впадать в заблуждение, уметь отделять дурных людей от хороших, знать, кому верить можно и чье слово людям вредительно… Противным этому правилу поведением цари могут лишиться верных помощников, благоразумных друзей, надежных слуг — и остаться среди подлых обманщиков, льстецов, невежд и грабителей.
Но как научить великого князя отличать неправду от правды, правильного человека от плохого? Об этом не говорилось в книгах, что прочитал Порошин, и он чутьем искал решения своей педагогической задачи. Иногда он обращался к великому князю с открытым поучением и требовал от него самостоятельности мнений.
— Весьма не много таких людей, ваше высочество, — говорил он, — которые могут судить о делах и о безделках по своему просвещению и вкусу. Большая часть человечества их слушает и затем пересказывает их оценки, одни — по слепоте своей, другие — из подлости. Бывает, что некоторые люди из упрямства что-либо хвалят или ругают. Вашему высочеству надобно остерегаться, чтобы не попасть в дурные судьи. Нельзя также упорствовать в вашем мнении только потому, что оно ваше. Нужно выслушивать людей умных и просвещенных, но и в их речах придавать цену только чистым и здравым рассуждениям. В государе все это легче примечается, чем в любом другом человеке, потому что великое множество глаз на него смотрит с надеждой.
Павел соглашался с Порошиным, обещал поступать по его советам, однако благоразумия ему хватало ненадолго…
Вскоре после переезда в Летний дворец размолвка повторилась.
Когда в тот день Порошин явился на дежурство, великий князь кушал чай в опочивальне. Он ответил кивком на приветствие и продолжал вылавливать из чашки размокший сухарь. Было ясно: Павел недоволен своим кавалером, может быть, гневается на него и хочет помучить, прежде чем начнет объясняться.
Порошин старался припомнить, что в его словах или поведении могло вызвать эту немилость, но тщетно — память ничего не подсказывала. Накануне он и в беседах участия не принимал, разве что в чужую речь вставлял свое слово.
«Очевидно, дело не в моих поступках, а в наговорах, — подумал Порошин. — Но кто наговаривал и зачем?»
Он притворился, что не замечает нахмуренного лица мальчика, и рассказал о том, что вчера на Морской улице приключился пожар. Сбежался народ, и огонь потушили.
— Во время этого пожара, — продолжал Порошин, — четыре каких-то гвардии офицера напали на шедшего по улице человека в кафтане малинового цвета, с позументами, и все очень кричали. А потом человек этот вынул шпагу, встал в позитуру, и офицеры от него отошли.
— Человек в малиновом платье уж конечно был немец, — сказал великий князь.
— Из чего изволили заметить, ваше высочество? — спросил Порошин. — В точности мне узнать не привелось, но по голосу его похоже, что русский. Да уж не думаете ли вы, что наш человек не мог иметь столько предприимчивости и мужества? Ежели так, то чувствительно изволите ошибаться. Храбрость российского народа и многие изящные его дарования как по истории известны, так и на нашей памяти в последнюю войну всему светит доказаны и от самих неприятелей российских признаны.
Павел утвердительно качнул головой.
— Сверх того, — закончил Порошин, — такие необдуманные вашего высочества отзывы могут расхолодить сердца подданных, которые ныне все единодушно горят к вам усердием и верностью.
— Без сомнения, так, Семен Андреевич, — сказал Павел, — я это все понимаю. Только мне отчего-то подумалось, что ссору начал человек в малиновом кафтане, а мне кажется, что немцы всегда в малиновых кафтанах по трактирам ходят и делают забиячества.
Объяснение было не очень ловко придумано, однако извинительный тон позволял воспитателю его принять.
— Не знаю, как возникло такое убеждение вашего высочества, — сухо сказал Порошин. — В моих лекциях ни о чем похожем не говорилось, да и Тимофей Иванович о немцах в трактирах с вами не беседует. Но отчего ж вам было сразу не изъясниться в этом духе, не заставляя меня пускаться в длинные рассуждения?
Следующий день прошел без происшествий. Павел отлично выучил урок и ответил его Порошину. Видимо, настроение великого князя изменилось, он попытался даже приласкаться к Порошину, спрашивал у него, где самая сильная крепость и как называются реки, текущие в Сибири, полагая, что вопросы заставят Порошина разговориться, что уже случалось. Порошин, и верно, начал было рассказывать с воодушевлением, но спохватился и ответил только, что о крепостях подробно доложить не может и что крепости сильны не своими стенами, но решимостью обороняющего их войска, потом назвал сибирские реки — Обь, Енисей, Ангару, Лену, Индигирку. А вскоре попрощался и ушел домой.
Воскресенье Порошин провел во дворце, слушал проповедь отца Платона, обедал, разговаривал с великим князем, точнее — отвечал на его вопросы, но будто бы не замечал желания мальчика помириться. Трудно было Порошину принудить себя к односложным, холодным ответам, однако он рассудил, что Павла надо отучать слушать наушников, и выдерживал характер. Дружба и доверие — не шутка, от мальчика можно требовать устойчивости мнений. И что за цена близости, которую прервать может любой сплетник?
Порошин ждал, что Павел раскается и признает себя виновным в ссоре, но прошел еще один день, прежде чем примирение состоялось.
В понедельник отношения были натянутыми. За обедом говорили не много. Великий князь обращался с вопросами к Порошину, однако пространных ответов не получал.
На послеобеденном уроке воспитатель объяснял деление дробей. Ученик слушал его и вдруг спросил:
— Долго ли нам так жить, Семен Андреевич?
Порошин растерялся от неожиданности вопроса и едва сумел сказать:
— Сколь мне чувствительна несправедливость вашего высочества, изъяснить не умею. Могу только сказать, что гневаетесь на меня вы напрасно. Однако, чтобы от занятий не отклоняться, возвратимся к дробям. Павел утер слезу, побежавшую по щеке, и тихо проговорил:
— И мне худо, Семен Андреевич…
Наутро, едва Порошин собрался войти в опочивальню великого князя, тот выбежал ему навстречу, обнял и принялся целовать, приговаривая:
— Прости меня, голубчик, я виноват перед тобою, поверил всяким глупостям. Вперед уж никогда больше ссориться не будем. Вот тебе моя рука!
Порошин поцеловал руку великого князя.
— Да будет так, ваше высочество, — сказал он. — Не забывайте лишь своего слова!
2
Красносельский лагерь и маневры имели большое значение для императрицы. Прошло три года ее царствования. Известно было, что прежний государь ничем другим, кроме армии, не занимался и, что говорить, дисциплину в ней держал, а строевое ученье довел до предела совершенства — солдаты маршировали как заведенные, по команде «смирно» переставали дышать. Екатерина же вела тысячу гражданских дел, втихомолку писала «Наказ» для тех, кто будет составлять новый свод законов, и за военными упражнениями не наблюдала. Что за последние годы произошло с русской армией, стала она лучше или хуже, чем была, новые генералы побойчее тех, что командовали в Семилетнюю войну или столь же осмотрительны и неторопливы?
